Выставка «Живопись древней Карелии» открылась накануне нового. 1969 года. Начиная с этого времени, по самую середину февраля, когда выставка закончила работу, народ беспрерывно стремился посетить ее залы. Стоял ли на улице лютый московский мороз или светило напоминающее о приближающейся весне солнце, живая очередь на Кузнецком мосту не кончалась до позднего вечера. Люди приходили разные — специалисты и любители старины, студенты и школьники, в одиночку и с экскурсиями, иностранные туристы, художники — короче, все, интересующиеся искусством. И почти никто не ограничивался беглым осмотром выставки. Посетители подолгу останавливались перед экспонатами, отмечали собственные наблюдения в записных книжках и на полях каталога. Консультанту задавали вопросы, свидетельствующие об искреннем желании разобраться в основах древнерусского искусства или постичь сущность нового открытия памятников северной живописи. Главное — не было равнодушных. Даже закоренелые скептики, которые и в Сикстинской мадонне найдут подвох и постараются доказать несоответствие реликвии требованиям подлинного искусства, хотя и поругивали реставраторов, а заодно и организаторов, в конце концов высказывали слова благодарности. Книга отзывов так и не дождалась отрицательных записей. На любой, самой хорошей выставке найдется графоман, который ради самоутверждения испортит бумагу и настроение устроителям. Нас миновала и такая «закономерная кара». Строгая красота древнего искусства подействовала, вероятно, и на неисправимых критиканов.

И вот она закрылась, выставка «Живопись древней Карелии». Ушел последний из многотысячных посетителей. Полупогашен свет в залах. Воцарившаяся тишина поражает меня после напряженного дня, полного вопросов и ответов. Мне очень нравится бывать в пустом зале по вечерам.

Я рассматриваю фотографии архитектурных памятников Карелии, откуда происходят выставленные иконы и которые мы показали рядом с произведениями живописи. Кондопога, Подъельники, Усть-Яндома, Типиницы, Кижи.

Кижи... Теперь это название известно каждому и редко встретишь человека, не посетившего знаменитый онежский остров. Но совсем недавно были другие времена.

...Маленький пароходик уходил из Петрозаводска на Медвежью гору поздним вечером. Накрапывал холодный осенний дождь. Он сыпал пятый день подряд. «Неужели и сегодня пароход не пойдет?» — задавал я себе в сотый раз один и тот же вопрос. Надоело ждать. Истекала командировочная неделя, но я, кроме Петрозаводска, нигде еще не побывал. А планы строил большие. Во главе маршрута — Кижи. Очень хотелось их увидеть и поскорее. Сам не знал тогда почему, только хотелось. Словно чувствовал, что надолго, может, на целую жизнь, привяжусь сердцем к озерному краю.

Проклинал я эти пять дней всё: и дождь, и серое небо, и скучные стены гостиничного номера, и надоевшую юродскую суету. Больше всего злился на речников: тоже мне «мореходы», не могут отважиться переплыть небольшое расстояние в дождливую и чуть ветреную погоду. Раскаялся и взял свои проклятья назад, как только мы вышли в открытое, черное озеро. Наш кораблик бросало так, что пришлось забыть о земной смелости и поверить исключительно в речников — тружеников Онежского озера. Пять часов показались вечностью. Все мои предыдущие морские «подвиги» были лишь забавным развлечением по сравнению с шестью баллами Онего и палубой «Днепробуга». Как проста и стремительна прогулка на современных «кометах» и «метеорах» от Петрозаводска до Кижей! А тогда?.. Шлеп, шлеп по волнам... И все-таки было что-то романтичное в трудной ночи первого путешествия.

Гулко ударился пароход железным боком в деревянный настил дебаркадера. Заскрипели доски, полетела швартовал веревка, раздались сонные голоса встречающих и отъезжающих. Пароход дал длинный гудок, и я остался один на один с ночью, холодной и незнакомой. До рассвета было несколько часов, и я все их мысленно пересчитал, ожидая, когда настанет семь, чтобы отправиться в Кижи. Под утро я заснул, а когда проснулся, серый дождливый день, точь-в-точь петрозаводский, висел за окном каюты дебаркадера. От Васильева до Кижей рукой подать, но дождь и туман так завладели горизонтом, что соборов не было видно.

«Вон там, за погостом. Иди по этому холму и аккурат попадешь», — напутствовал меня старичок капитан, хозяйничавший на пристани. Но мне посчастливилось увидеть, прежде чем попасть. Пройдя чуть больше километра, я очутился на погосте и стал рассматривать деревянные кресты, надеясь найти среди них знаменитые северные поклонные. В это время подул сильный ветер. Тучи разорвало. Солнце, словно выпущенное на свободу, озарило округу фантастическим светом. Заструились, заиграли длинные лучи, засверкали последние капли дождя, я посмотрел вперед — и замер. Прямо передо мной виднелась гирлянда куполов кижских соборов, а над ними, от края до края, высоко в небе повисла яркая, звучная радуга.

...Солнце простояло в небе все пятнадцать сентябрьских дней, которые я провел тогда в Кижах. Мне и в мечтах не представлялось такое чудесное место, как небольшой зеленый остров посреди бескрайних водных просторов. Но главное, здесь мне довелось впервые познакомиться с иконами, написанными заонежскими художниками. Первые семьсот памятников были осмотрены и вместе с моими товарищами тщательно описаны именно в Кижах в доме Ошевнева. Среди такого множества произведений лишь несколько досок предстали нам в отреставрированном виде, живопись же остальных скрывали слои записей, копоти и потемневшей олифы. Их предстояло освобождать от различных наслоений времени.

* * *

Реставраторов теперь много. Достаточно много, чтобы эта профессия потеряла прежний ореол редкостности и необычности. Международная конференция, которая собиралась в Ленинграде осенью 1963 года, меньше всего напоминала собрание магов. Это было производственное совещание в буквальном смысле слова. И как всякое международное мероприятие такого рода конференция сопровождалась выставкой новейших достижений.

Экспозиция была устроена в Москве, в залах Музея изобразительных искусств имени Пушкина. Мне и моим коллегам по роду наших занятий довелось не только присутствовать на этой выставке, но и давать пояснения присутствующим. Совершенно неизбежно в наш рассказ об иконах и фресках вплетались данные о составе растворителей, о рентгеновской аппаратуре, о программе работ лабораторий и т. д.

То, что я сейчас расскажу, музейные гиды, к сожалению, не знают и не рассказывают.

Иногда икону можно восстановить и за пару недель. Но чаще на это уходят месяцы и даже годы кропотливого, ювелирного труда.

Реставратору нужно обладать железными нервами, фундаментально знать технику живописи и рисунка, свободно разбираться в вопросах истории и географии, хорошо усвоить определенные разделы физики и химии, иметь — совершенно обязательно! — верный глаз и твердую руку. По мере необходимости приходится также быть и филологом, и философом, и даже (как в моем случае) в известной мере богословом.

При всем том труд реставратора почти лишен внешней эффектности — за очень редким исключением.

Но всех почему-то интересуют как раз исключения.

Тогда представьте такую, к примеру, ситуацию.

Передо мной совершенно черная по виду доска. Это старая икона, покрытая слоем вековой грязи и копоти. Я кладу на нее кусок байки, смоченной в растворителе, и прикрываю сверху стеклом. Затем выжидаю нужное время — скажем, минут двадцать — и снимаю компресс. Острым скальпелем начинаю осторожно удалять размягченный пласт: тусклый растрескавшийся лак, олифу, ставшую от времени черно-бурой, аляповатые, грубые мазки позднейших записей. И постепенно, дюйм за дюймом, под рукой у меня вспыхивают драгоценные первоначальные краски, освобождаясь от плена, который длился четыреста-пятьсот лет.

Двадцать лет я занимался этим делом, и за этот срок приобрел, естественно, некоторые навыки, необходимые реставратору. По форме доски, по способу обработки дерева, по характерным кованым гвоздям я должен уметь определять работу мастера XII, XIII или XIV, XV веков — пусть даже много раз впоследствии записанную. Я должен отличать манеру письма Дионисия или Феофана Грека от манеры Андрея Рублева или Даниила Черного. Отправляясь в экспедицию по стране, я должен представлять совершенно четко, что искать и где искать — иногда это удается.