Он одарил её своей лучшей искушённой улыбкой, ничуть не худшей, чем все остальные его улыбки.

— Не спрашивайте, Джиллиан. Я же сказал: я — комиссар. Моя работа — знать такие вещи. Точнее, обзаводиться связями, чтобы я мог их узнавать.

И опять-таки это было чистейшей правдой. Даже находясь под арестом и носу не показывая из своей каюты, человек типа Юрия Радамакэра мог перестать «обзаводиться связями» не успешнее, чем перестать дышать.

Он знал, что Каша сказал в докладе о Галланти потому, что специальный следователь спросил мнение гражданина майора Лафитта, а гражданин майор упомянул об этом гражданину сержанту Пирсу, а Нед Пирс рассказал Юрию. Без особой радости по этому поводу, поскольку Нед Пирс и гражданин майор Лафитт, как и все служившие на «Гекторе» морпехи, терпеть не могли капитана супердредноута. Но причин посвящать Галланти в это Юрий не видел.

От этого факта было никуда не деться; теперь, наконец, Юрий Радамакэр полностью это принял. Люди любили его и доверяли ему. Он не мог припомнить, когда бы было по-другому — или когда бы он отплатил за это чем-либо, кроме добра.

Странно, наверное, что он дошёл до принятия данного факта в тот самый момент, когда — впервые в жизни — сознательно стремился предать кого-то. Женщину, сидящую напротив него, чьё доверие он стремился завоевать любыми возможными средствами.

Но… так тому и быть. Воистину, существовала такая вещь, как «высшая преданность», каким бы циничным годы не сделали Юрия. Что-то, похоже, передалось ему от фанатика Каша. И если человек средних лет, вроде Радамакэра, и не разделял веры юного специального следователя в политические абстракции, у него не было проблем с пониманием личной верности. Если разобраться, он ничего не был должен гражданке капитану Джиллиан Галланти. На самом-то деле, он презирал её за склонность к угрозам, несдержанность и деспотизм. Но он считал себя связанным узами верности с тысячами мужчин и женщин, вместе с которыми уже многие годы служил в оперативном соединении гражданки адмирала Чин — начиная с самой Женевьевы и вплоть до самых зелёных новобранцев. Поэтому он воспользуется своими способностями, чтобы создать маску — а затем использует её, чтобы спасти их всех от смертоносной подозрительности Сен-Жюста.

И если по ходу процесса гражданке капитану Галланти придётся пасть от удара в спину, нанесённого новообретённым «другом»…

Что ж, так тому и быть. Если у фанатика вроде Каша достаёт мужества следовать своим убеждениям, со стороны Юрия заявлять о своём моральном превосходстве, но отказываться действовать с той же решительностью будет ничем иным, как трусостью.

Ожидая, когда Галланти, наконец, клюнет на приманку, Юрий тщательно допросил свою совесть.

«Ну, ладно. Отчасти я делаю это потому, что запал на Шарон и чертовски желаю сохранить свою женщину в живых. И себя, если получится».

Галланти клюнула.

— Договорились, — сказала она, протягивая руку. Юрий встал и одарил её наилучшей из своих искренних улыбок и наилучшим своим сердечным рукопожатием — оба, разумеется, были высшего качества. Всё это время примериваясь, как будет удобнее нанести ей удар в спину.

У Юрия, как у народного комиссара, на самом деле была превосходная репутация. По ходу своей карьеры он регулярно получал высшие оценки профессиональной квалификации — по крайней мере, после того, как из изолированного мирка академии перебрался в реальный мир работы ГБ на флоте. Единственный упрёк, который начальство Радамакэра, тем не менее, периодически ему выдвигало, заключался в «пассивности».

Некоторые определяли это в политических терминах. Естественно, фактическая лояльность Юрия Радамакэра сомнению не подвергалась. Если бы возникли какие бы то ни было сомнения в этом, его (в лучшем случае) немедленно уволили бы из Госбезопасности вообще. Тем не менее, за прошедшие годы у него были начальники, считавшие, что он проявляет недостаточный революционный пыл.

Юрий не мог с этим спорить. По правде говоря, он вовсе не испытывал революционного пыла.

Но у обвинения в «пассивности» был и другой подтекст, который несколько лет назад был прямо озвучен женщиной, бывшей его начальником в течение первого года его назначения на Ла Мартин.

— Туфта, Юрий! — отрезала она в ходе его переаттестации. — Удобно и здорово быть «добродушным» и «несуетливым» и самым популярным офицером ГБ этого сектора. Ага, Гражданин Славный Парень. Правда же в том, что ты банально ленив.

В тот раз Юрий всё-таки оспорил её суждение. И даже умудрился, благодаря виртуозному сочетанию нескромных ссылок на свои достижения и полудюжины рассказанных к месту анекдотов, добиться того, чтобы начальница к концу аттестации несколько смягчилась. Однако…

Глубоко внутри он знал, что в этом обвинении была изрядная доля истины. Виновата ли в этом его собственная личность, то ли его разочарование в режиме, точно он не знал. Наверное, сказалось и то, и другое. Но, в чём бы ни была причина, фактом было то, что Юрий Радамакэр на самом деле никогда не создавал впечатления, по загадочному древнему выражению, «несущегося на всех парах». Да, он делал своё дело, и делал его очень хорошо… но никогда по-настоящему не выкладывался, чтобы сделать его так хорошо, как мог бы. Это почему-то просто не казалось ему стоящим усилий.

Поэтому в последние недели его временами развлекали мысли о том, что бы эти давно ушедшие начальники подумали о его нынешней работе. Юрий Радамакэр по-прежнему был добродушным и несуетливым, и с ним по-прежнему приятно было иметь дело. Но теперь он работал в среднем по восемнадцать часов в сутки.

Сам же он, однако, о причинах такого не задумывался. Учитывая любовь Юрия к классической литературе, он мог бы выдать в качестве ответа множество цитат на выбор. Но на его взгляд лучше всего к ситуации подходили слова доктора Джонсона[3]: «Можете быть уверены, сэр, когда человек знает, что через две недели ему предстоит встреча с палачом, это чудесным образом помогает сосредоточиться».

Конечно, в распоряжении Юрия Радамакэра было больше чем две недели. Но насколько больше, было пока неизвестно. Поэтому он отдавался своему проекту с энергией, которую не проявлял никогда с тех пор, как был подростком, только что присоединившимся к оппозиции режиму Законодателей.

Две недели прошли, потом ещё две. И ещё. И ещё.

И Юрий начал несколько расслабляться. Он всё ещё не знал, что может принести будущее. Но что бы то ни было, по крайней мере, он это встретит в наилучшей ситуации, какую только смог создать. Создать для большинства тех, кто окружал его, а не только для себя.

Лучше того, об этом не знала ни единая душа. Во всяком случае, ни единая живая душа; даже оставляя в стороне инструкции Госбезопасности, Юрий на самом деле не верил в загробную жизнь.

— Бросьте, Юрий, — жалобно попросил гражданин лейтенант-коммандер Саундерс. — Импеллерный техник Боб Готлиб — лучший из моих рядовых. Он практически может заставить узлы встать на задние лапки и служить.

Юрий мягко взглянул на него:

— Он также самый крупный бутлегер этого корабля, и начинает терять осторожность.

Саундерс нахмурился.

— Послушайте, я с ним поговорю. Заставлю вести себя потише. Юрий, вы же чертовски хорошо знаете, что на военном корабле такого размеранеизбежно где-то да будут самогонщики. Особенно если с него так долго никого не отпускают в увольнение. По крайней мере, нам не надо беспокоиться о том, что Готлиб будет продавать опасную для жизни бурду. Он также неплохо разбирается в химии — не спрашивайте меня, где и как он этому научился, я и знать не хочу. Готлиб не какой-то глупый парень, не знающий разницы между этанолом и метанолом.

— На самом деле его пойло недурно на вкус, — вставил Нед Пирс, развалившийся в одном из кресел большого кабинета Юрия.