Владимир Мостепанов, каким я его помню, - худощавый, стройный, еще довольно молодой мужчина по чистоте облика и несомненной интеллигентности. Он посматривал на меня искоса и рассказывал о себе с поразительной искренностью, вообще ему свойственной.

Мимо нас прошли три девушки, каждая по-своему была привлекательна. Лишь мельком взглянув на них, он с серьезным видом бросил:

- Да, и мы были молоды!

Девушки не могли слышать его слов, но прошли, поглядывая на него так, словно хорошо его знали. В самом деле у него были какие-то совершенно особые отношения с девушками, с молодыми женщинами; те даже при самых случайных встречах ожидали от него понимания, сочувствия, признания, и они все это получали, одаривая и его тем же.

- Если бы задали мне вопрос, - заговорил Владимир вновь, - кто оказал самое решительное влияние на мое развитие, на воспитание чувств, я бы назвал в первую очередь девушек, молодых женщин... Многих из них я видел лишь мельком, как прошли вот эти, где-то в деревне, на пароходе, в поезде или из окна поезда... С кем-то из них я учился в школе, в Университете, жил в одном общежитии...

Но все это были случайные, мимолетные встречи, которые продолжаются и поныне, стоит выйти на улицу, отправиться на работу, забежать в Эрмитаж. А ведь были те, кто одарил его вниманием, лаской, памятью на всю жизнь.

- Разумеется! - воскликнул Владимир.

Трудно сказать, как бы сложилась его жизнь, если бы с ним не приключилась история, переменившая его характер и решительно повлиявшая на его будущность. По улице Рубинштейна, в двух шагах от Невского, стоит дом, мимо которого и поныне Владимир Мостепанов не может пройти без душевного трепета.

В один из зимних вечеров он поднялся по узкой крутой лестнице и оказался перед дверью, которой, судя по всему, не пользовались. В выемке в стене торчала ручка звонка, он дернул за нее на всякий случай... И вдруг зазвенел колокольчик, точно примчалась откуда-то тройка. Казалось, лошади встряхивали гривами, колокольчик позванивал, торопя кого-то в путь-дорогу. А затем установилась тишина, вообще сказочная, далекая, как в лесу. Владимир снова дернул за кольцо - на этот раз никакого отзвука. Что за чертовщина? Он постучал кулаком в дверь.

- Кто там? - спросил женский голос, похоже, старушки.

- Мне в тридцать седьмую квартиру, - сказал Владимир. - Но вход, вероятно, с парадной лестницы? Простите, я сейчас...

Голос его внушал доверие, и старушка, не переспрашивая ни о чем, проговорила с живостью:

- Постойте! Я вам здесь открою. Минутку.

Дверь была, видно, заставлена, и старушка принялась что-то убирать. «Кто там?» - спросила у нее молодая женщина или девушка.

- Я думаю, тот, кого ты ждешь, - был ответ.

- Как же он звонил? Разве веревку от звонка не оборвали мальчишки?

- Давно, - подтвердила старушка.

Наконец откинули крюк, и дверь на черную лестницу открылась.

- Извините, пожалуйста, - проговорила светлая, милая старушенция, кутаясь в белую шаль. А на лестницу выскочила высокая, стройная девушка в длинном нарядном платье старинного покроя, с косой, с тонким лицом и, схватившись за колечко звонка, потянула его на себя.

- Звонок давно не действует, - сказала девушка. - Но я слышала, колокольчик звенел. А здесь никого не было?

Владимир вошел в квартиру, тускло освещенную светом из кухни. В темном углу, поблескивая в сумраке медью, висел на крюке колокольчик. Язычок его с обрывком веревки свободно болтался. Мостепанов подергал слегка за веревку, колокольчик зазвенел с веселым перезвоном.

- Ольга сейчас приходила и ушла, - сказала старушка. - Больше никого.

- Что это с нею? - удивилась девушка и деловито осведомилась у Мостепанова. - Значит, вы?

- Да, студент, даю уроки.

- Хорошо. Это я буду заниматься с вами. Идемте.

Ее лицо сделалось серьезным, почти строгим. Можно было подумать, что уроки эти назначены ей против ее воли.

- Может быть, сначала вам чаю подать? - справилась старушка, уходя на кухню.

Девушка приостановилась и через плечо спросила, впрочем, довольно сухо:

- Хотите чаю?

- Нет, спасибо! - решительно отказался Владимир.

Он знал, что в старину репетитору могли предложить не только чай, обед, но даже и комнату для проживания, но нынче и чай - неожиданность, которая скорее сбивает, чем радует.

Старушка выглянула в коридор со словами: «А вы не сказали, как вас зовут».

Нынче и это не обязательно, но старушка живет, разумеется, по понятиям старого времени. Он назвал себя.

- Очень приятно. Моего отца тоже звали Владимир. Лидия Владимировна Чернышева.

- Вероника, - сказала девушка и последовала дальше по длинному коридору. Она привела его в небольшую гостиную с камином, старинными диваном и бюро, то есть с мебелью, как на подбор, антикварной, как сказали бы мы сегодня.

Владимир уже навидался всевозможных ленинградских квартир и почти не удивился. Обстановка сохранилась каким-то чудом, это понятно, только почему девушка в платье старинного покроя, в каких нынче даже в театр не ходят? Впрочем, и это он принял как нечто должное, тем более что она была совершенно естественна в своем длинном нарядном платье и держалась серьезно и строго, уже поэтому он не стал ни оглядываться, ни присматриваться к девушке, а сразу перешел к делу.

Вероника решила ряд задач запросто и даже не улыбнулась. Со столь подготовленной ученицей ему еще заниматься не приходилось. Между тем она стала задавать вопросы, точно экзаменуя его. Все, что ему представлялось предельно простым, она находила неудовлетворительным объяснением чего-то сложного, не до конца понятного ей или ему.

«Скажи ей: дважды два - четыре, она не поверит, а спросит: почему?» - подумал Владимир, чувствуя, что девушка усомнилась в его знаниях, в том, что он может быть ей полезен. Это было чувствительно для его самолюбия, ведь Вероника была необыкновенна, начиная с платья, с обстановки, в которой она жила, по молодости, по красоте, по серьезности и страсти нечто непременно понять глубже, лучше, до самого конца...

Прошло два часа; его вывели на парадную лестницу, и он побежал по ступеням вниз в большом недовольстве собой, бесконечно обескураженный чем-то, задетый... В чем дело?

Он вышел на Невский, сел в троллейбус... У него было такое чувство, будто он долго читал, как совсем недавно Флобера «Воспитание чувств», или перечитывал «Войну и мир», удивляя своих товарищей; жизнь, далекая и интимно близкая, едва он приблизился к ней, вновь отошла, и вот он едет в троллейбусе, бедный и нищий духом. Так иной раз он возвращался из театра, вздрагивая от холода и темени.

Он жил в общежитии на Васильевском острове. Рядом много людей, родственных интересов, желаний, и юноши, и девушки по соседству, через стенку, а живут все разрозненно, что делает его как-то особенно одиноким. Почему? В комнате их пять человек, из них двое - его близкие друзья, и все же томит его что-то и здесь. Ему уже не раз приходила в голову мысль снять комнату, зажить самостоятельно, в своем мире... И подружка найдется, или он женится... Странно, ему иногда казалось, что в этом все дело: будет у него свой дом, а там - своя семья, и он будет счастлив, то есть не беден, не обделен судьбой, - с достоинством пойдет по жизни - к сияющим вершинам.

Весь вечер ему было грустно. Но грустно как-то по-хорошему, как в детстве только бывало... Он стоял у окна, облокотившись на подоконник. Днем прошел снег... Напротив через улицу освещенные по вечерам окна всегда привлекали его внимание. Там люди жили в каком-то особом мире, куда его тянуло, манило, как будто он и сам некогда жил там, может быть, в раннем детстве...

В одном из окон внизу, поверх коротких занавесок, он заметил молодую девушку. Она раздевалась. Снимая чулки, она как бы нарочно медлила, не поднимая головы, точно знала, что на нее смотрят, и из невольного лукавства разглядывала ноги. Были отчетливо видны интерьер ее комнаты, ее головка, молодое тело в легкой рубашке, словно освещенные тихим светом, когда все - красота, правда, жизнь.