Выпрямившись, она взглянула в окно, очень похожая на Веронику, и Владимир Мостепанов отошел, смутившись, словно это действительно была его ученица.

Было ясно, что Вероника произвела на него сильное впечатление.

Через неделю, подходя к дому на Рубинштейна - прекрасной старинной архитектуры, правда, с облупившейся штукатуркой, как сплошь и рядом выглядели дома в те времена, - Владимир оказался во власти странного представления, будто он уже видел этот дом некогда во всей чистоте его первоначального облика. Где? Когда?

На этот раз он поднялся по парадной, мраморной лестнице и обнаружил на двери в 37-ю квартиру несколько электрических кнопок с фамилиями жильцов.

Дверь открыла Вероника, снова в каком-то необыкновенном, старинного фасона платье, мягком, струящемся; серьезная, хорошенькая, она несомненно играла некую роль, только вряд ли для репетитора.

- Не знал я, что в наше время носят такие платья, - сказал Мостепанов с недоумением.

- Вы правы, не носят, - Вероника ответила сухо.

В гостиной Владимир увидел на стене гравюру с изображением дома, в который сейчас он вошел. В этом было что-то удивительное и вместе с тем понятное, близкое, так он чувствовал себя в Русском музее. Даже Вероника с ее живостью и невозмутимостью была чем-то странно близка ему. Она занималась деловито, с упорством, переспрашивала с вызовом.

Владимир оперировал формулами скорее интуитивно и не любил объяснять, что к чему, когда и так все ясно, должно быть ясно. Вопросы Вероники вынуждали его вдумываться в смысл физических величин и законов, и он ловил себя на том, что ему не хочется вдумываться, скучно как-то или вообще надоело. А занимало его совсем другое, раздумывал он над совершенно иным. Например, у Вероники были длинные тонкие пальцы, всегда растопыренные как-то изящно, словно в них и через них она ощущала прелесть девичьего облика, женской души. Это выходило у нее естественно. Она ведь нарочно не улыбалась репетитору, держалась с ним деловито, предельно сдержанно, даже настороженно-сурово. Владимир вдумывался в язык ее пальцев. Русые волосы девушка на этот раз собрала на затылке узлом и как будто наспех заколола шпильками, которые постоянно поправляла, надавливая на них, причем кончики ее пальцев сгибались немилосердно и все-таки не ломались.

Он вроде ничего не видел, ни на что не обращал внимания, но уносил с собой образ девушки, движение ее рук, потаенную живость ее светло-карих глаз, зеркальные окна, лепные узоры на потолке, мрамор камина, атлас или шелк дивана, гравюру на стене с изображением старинного дома с четырьмя пилястрами... И открывались перед его взором, затуманенным мечтой и грезой, целые миры, во что он вглядывался с таким самозабвением, что на лекциях уже ничего не слышал, все пропускал мимо ушей.

Влюбился ли он в Веронику? Нет. Она держалась с ним отчужденно, свысока, как и он, между прочим. И это в их положении было лучше всего. Сугубо деловое сотрудничество, и ничего больше.

Но было что-то бесконечно привлекательное в мире, в котором жила Вероника. Мир, которого он был лишен из-за войны и смерти родителей? Или это житейски не существующий, но исторически реальный мир культуры, наивысшим воплощением которого выступал сам город? Этот мир привлекал Владимира и звал повсюду, где бы он ни соприкасался с ним, - в Русском музее, у решетки Летнего сада, на Мойке у дома, в котором жил Пушкин, - и душа его отзывалась с трепетом, словно этот прекрасный, старинный, вечный мир обещал ему высшую жизнь, счастье и совершенство.

Впрочем, все это он осознал лишь впоследствии, а тогда все же именно Вероника мерещилась ему всюду, как в освещенном окне напротив. В те дни примерно то же случилось с ним и на катке. Он любпл с детства кататься  на коньках. В ЦПКиО простора деревенского, конечно, уже не было, но деревья в инее, снег, островок природы на окраине города, и яркие огни фонарей. и музыка, и множество молодого, юного люда! Каток его манил, как совершенно особый праздник, даже холод горячил кровь и воображение обещанием любви и счастья. Он несся по кругу, ловко обходя фигурки девчонок и мальчишек, в стареньком лыжном костюме, впрочем, не выделяясь из толпы, ибо в те времена все одевались в неброские вещи, и звучала песня: «Догони! Догони! Только ветер...» И тут пронеслась сквозь толпу, сквозь всеобщее кружение девушка в брюках (вообще тогда еще новость!), в короткой меховой шубке и меховой шапочке с длинными ушами...

«Вероника!» - закричал про себя Мостепанов и устремился за нею. Девушка оглянулась и умчалась вперед. Он усомнился: она или не она? Если даже это и Вероника, он не станет гоняться за нею. Еще чего!

Наконец он решил, что надо что-то делать, он уже нигде не находил себе места. В один из светлых морозных дней он отправился на Садовую, туда, где - и откуда он знал? - собирались те, кто сдавал и снимал угол, комнату. Никого не было, толкучки он не нашел - пришел рано или холод всех разогнал. Он потоптался на месте, оглядываясь вокруг, и уже направился к трамвайной остановке, как вдруг увидел сошедшую с трамвая женщину.

- Молодой человек! - обратилась она к нему. - Не намерены ли вы снять комнату?

- Да.

- Предлагаю угол. То есть платить будете, как за угол, но у вас будет как бы отдельная комната. Согласны?

- А нельзя посмотреть?

- Конечно, конечно. Тут недалеко.

Проехав на трамвае до Невского, дальше пошли пешком. Женщина была худа и по фигурке, и на лицо, одета в поношенное демисезонное пальто, как-то неприметно чем-то принижена, может быть,  своим одиночеством, ибо то, что она одинока, бросалось в глаза. Вместе с тем по всем жестам, по голосу, по интонации было ясно, что она человек воспитанный, понимающий многое с первого взгляда, добрый и отзывчивый. Она, например, не спросила, кто он. А когда он сказал о себе, лишь улыбнулась:

- Так я и предполагала.

У стенда с афишей о концерте в Большом зале филармонии она остановилась и проговорила как бы про себя: «Надо будет сходить».

- Как ни странно, - продолжала она, - мне кажется, я вас уже видела где-то...

В этот момент они свернули на Рубинштейна... Мостепанов оживился: забавно! Подошли к дому со старинной гравюры... Владимир и вовсе рассмеялся. Очевидно, эта женщина видела его здесь, у своего дома. Но остановились они на площадке третьего этажа и именно у 37-й квартиры.

- Вы живете здесь?..

- Да.

Никуда не годится. Точно во сне. Владимир Мостепанов, не говоря ни слова, перепрыгивая несколько ступенек, побежал вниз. И вдруг раздался звонкий, задорный смех. Да, у этой женщины и голос звучал молодо, смех - такой молодой, веселый, что он невольно вернулся на среднюю площадку, чтобы взглянуть на нее. Как должен выглядеть человек, который  так хорошо смеется?

В самом деле, уже ничего от пришибленной горем или одиночеством вдовушки! Стояла на верхней площадке молодая розовощекая женщина, полная жизни.

- Простите! - смеялась она. - Ей-богу, не нарочно. Я только сию минуту узнала вас. Значит, Вероника, моя племянница, успела вас допечь, что вы готовы удрать без оглядки.

Владимир не знал, как быть.

- Держитесь монахиней, - проговорил он, - а смеетесь, как...

- Хорошо, хорошо, - поспешила сказать Ольга Михайловна, так звали тетю Вероники. - Если вам почему-то нельзя поселиться у нас, никто не станет настаивать. Идемте. Вы продрогли. Согреетесь и уйдете. - Между тем она открыла дверь. - Не бойтесь Вероники. В конце концов, она тут не живет.

- Как - не живет?!

- Живет у себя, у родителей, по улице Фурманова. Нас навещает по детской привычке. Мама будет рада вас видеть.

Лидия Владимировна, кутаясь в белую шаль, выглянула на лестницу со словами: «Да с кем ты там говоришь?»