Около пяти минут длилась вступительная, нудная, но справедливая нотация в мой адрес. Насколько я понял, военная прокуратура почему-то не желала нам помочь. Честно говоря, это для меня было полной неожиданностью, и я терялся в догадках о причинах такого равнодушия к судьбе офицеров линкора. На все мои осторожные попытки выяснить сложившуюся ситуацию следовали не менее прозрачные намеки на изменившийся политический климат. В итоге, крайне раздосадованный, я сорвался:

— Скажите проще: вам пофигу, что линкор останется небоеспособным.

Военные юристы и глазом не моргнули на мою грубость, а ответили все тем же корректным тоном:

— Вы преувеличиваете, мистер, — сказал первый.— Если вас и осудят, то мы сможем довольно быстро подобрать замену.

— Мы тоже весьма огорчены случившимся,— добавил второй,— но в конце концов пора и проучить вас как следует. На кораблях экспедиционного корпуса в последние годы совсем расшаталась дисциплина. Конфликтные ситуации становятся все более обыденной вещью. В связи с этим командование сделало некоторые выводы...— Юрист склонил голову немного на бок, дескать, "вы меня понимаете, молодой человек".

Они, по-видимому, довели до моего сведения все, что хотели, поэтому развернулись и удалились.

У меня на лбу выступила холодная испарина. "О черт! Так вот в чем дело!" Сердце гулко забилось. "Засудят ведь, суки, как пить дать засудят!"

В этот миг мне многое хотелось высказать этим штабным пылеглотателям. Рассказать им о сводящей с ума безжалостной пустыне космоса, в которой разворачивается сражение, трудно представимое нормальному человеку, поскольку даже если мы говорим "расстрелял в упор", это означает, что между тобой и противником было несколько тысяч километров. Рассказать им о слезах взрослеющих мальчиков для битья, которые отчаялись и озлобились в этой мясорубке, а, самое страшное — не видят выхода из огненных кругов ада, так как не могут положиться на кого-то мудрого, понимающего, любящего, кто утешит, подскажет, приласкает. У них не было родителей в психологическом понимании. А что такое брошенный ребенок, пусть даже и полностью самостоятельный в физическом и материальном плане? Эго же существо, которое оценивает мир прежде всего с позиции его вероятной враждебности...

Но вспоминая вежливо-бесстрастные физиономии юристов, я догадался: они тоже ненавидят мальчиков для битья — своих непосредственных подопечных, потому что боятся нашей мощи. Они создали нас — "армию спасения", но когда окинули мутным, заевшимся взглядом свое грозное детище, то ужаснулись. Их воображение разыгралось, и главнокомандующие вкупе со штабными любителями игры в солдатики, а также приверженцами катострофизма в литературе, уже пугали разомлевшее человечество железной пятой искусственных воителей. И теперь, когда эти пресытившиеся спокойной жизнью полковнички и генеральчики реально столкнулись с проблемой взаимопонимания между нами и остальными людьми, вместо того, чтобы выступить в качестве посредников, связующего звена созданных с рожденными, они просто прячут голову в песок и фактически сталкивают обе стороны лбами, а сами уподобляются этаким пацифистам, молящимся у иконок: "Авось, господи Боже, все само собой утрясется".

Такие вот мысли кувыркались в моей черепной коробке в течение временного отрезка, прошедшего от ухода военных юристов и до визита следственной комиссии. Может быть, я и сгустил краски, так как находился в возбужденно-раздраженном состоянии, однако, дело шло к неприятной развязке. Люди слишком долго прятались за отнюдь не могучими спинами искусственных детишек, играющих в кровопролитную войну, даже не пытаясь искать попытки примирения. Ну а теперь вот еще и хотят карательными мерами вообще перевести нас в жесткие рамки своего закона, тем самым противореча самим себе: твердя, пусть даже и на уровне кухонь, что мы нелюдь, нечеловеки; но в то же время желая, чтобы мы плясали исключительно под дудку ихних "гуманных" и "демократичных" порядков, чья неискренность и условность противны нам.

Я невольно усмехнулся. "Так-так,— сказал я сам себе,— похоже, ты уже начал репетировать оправдательную речь". Что поделать: иногда приходится говорить высокими словами, ведь иначе невозможно высказать правду, которая всегда не проста и многогранна.

Встречать следователей явился Дев. Он привел с собой трех пауков и десяток штурмовиков, которые изготовились к бою, заняв позиции в нишах палубы и за люками шахт с абордажными снарядами. Я отошел к переходному отсеку и спросил оператора:

— Ты думаешь они попытаются захватить нас?

— Я уверен в этом.— Дев показал рукой одному из стрелков, чтобы тот переменил позицию.— Следователей всего три человека, а они выслали легкий транспортник, в котором умещается два десятка бойцов.

Я плюнул на пол:

— Вот идиоты! Ну чего им неймется?

Дев хмыкнул:

— У здешней полиции мания величия. Мне кажется, они не успокоятся, пока не перебьют нас или не упрячут за решетку.

— Это ты, конечно, преувеличиваешь, но...

В этот момент створки абордажной палубы раскрылись. Туг же в щель посыпались полицейские киберы. Огнем моих ребят первая их партия еще до приземления на пол была превращена в бесполезную груду металла. Одновременно за пределами корпуса корабля что-то ухнуло, и я почувствовал вибрацию грунта. Из транспортника, который должен был доставить к нам на борт следственную комиссию, кроме нескольких несчастных роботов, погибших в первые мгновения, больше никто не отваживался спрыгнуть. Я пытался связаться с полицией, но безуспешно. Конечно, можно было представить панику органов правопорядка. Попытка захватить линкор таким образом была изначально обречена на провал и выглядела смехотворной. Моя фантазия рисовала картинки бледных организаторов этого балагана, которые трясущимися руками нажимают кнопки, приводя в состояние боеготовности все новые и новые вооруженные формирования, опасаясь ответной атаки с нашей стороны.

Наконец, мне удалось соединиться с офицером связи. Как я и предполагал, он был явно не в своей тарелке. Его взгляд выражал просто откровенный испуг.

— Где же долгожданная комиссия? — спросил я таким тоном, будто ничего не произошло.

Офицер молчал уже несколько секунд, лихорадочно соображая, что же мне ответить. Вдруг на экране вместо его вконец поглупевшей физиономии возникло изображение колоритного анфаса начальника всепланетного полицейского управления.

— А-а... Рад вас видеть в добром здравии,— проговорил я.— Ваша операция по нейтрализации линкора достойна занесения в комиксы Диснея для шестилетних малышей.

Начальник полиции покраснел, начиная с ушей, которые сразу приобрели пунцовую окраску, постепенно переходящую в легкий румянец на щеках. По-видимому, я уже отучил его орать на меня, во всяком случае, в его голосе можно было уловить нотки извинения:

— Мистер, этот фарс придуман не мною, а руководителями службы безопасности. К сожалению, я не знал о готовящемся захвате, иначе, несомненно, предотвратил бы это незаконное действие.

После нескольких минут переговоров из транспортника все же вылезла тройка следователей, возглавляемая уже знакомым мне человеком в штатском. Он ни на йоту не потерял своей уверенности, и когда я стал объяснять ему, что без моего ведома с линкора не увезут ни одну вещь, тем более члена экипажа, человек в штатском принял позу а-ля "принц Уэльский перед своими подданными". Вероятно, вслед за этой пантомимой должна была последовать какая-нибудь цитата из процессуального кодекса, способная вызвать зубную боль даже у абсолютно здорового человека. Однако мое лицо (как и лица двух других членов следственной группы) настолько откровенно выражало одну-единственную мысль: "Может, хватит представлений? Не стоит все время изображать оскорбленное правосудие",— что главный ищейка просто громко выдохнул и направился внутрь корабля. Я же забрался в собиравшийся отчаливать транспортник, намереваясь лично вызволить из госпиталя Пака и Жана.