Утрясти все формальности не составило большого труда. Мне разрешили отправиться в городскую клинику в сопровождении сержанта. Пока шел инструктаж моего провожатого, я успел услышать, как в соседнем помещении временного командного пункта уже запомнившийся мне голос полицейского главнокомандующего на высоких тонах вел беседу с какой-то дамой. К превеликому сожалению, разговор шел на местном языке и являлся для меня просто тарабарщиной.

В мегаполис мы отправились на полицейской авиетке. Я разглядывал простирающуюся под нами лесостепь и размышлял о случившемся: "Странные все-таки нравы у многих настоящих, то бишь рожденных людей: любят они покомандовать, подчинить своей воле окружающих". Раздумья на эту тему занимали мою голову в первой половине полета. Когда же в сиреневой дымке на горизонте я заметил очертания гигантской пирамиды мегаполиса, мои мысли неожиданно потекли в другой плоскости: "Интересно, но о разыгравшихся событиях ни словом не обмолвился лизистейский оракул". Я еще раз припомнил текст пророчества и покачал головой. "Нет, там точно не было ни слова о суде или конфликте с властями. Надо отдать должное, гибель Рыси прорицатель предсказал точно. Впрочем, он же просто намекнул на смерть друга, а в любом бою часто убивают товарищей, так что и это мало похоже на пророчество". Перед моим взором опять пробежали картинки сумрачно-торжественной Лизистеи. "Сколько пафоса и мистики, но все равно — надувательство. Хотя,— я благосклонно улыбнулся,— прорицатель ведь не взял с меня денег, значит я, собственно, ничего не потерял".

Сидящий рядом сержант заметил мою мимолетную ухмылку. Он насторожился. Очевидно, в его мозгах шел титанический мыслительный процесс. "Какого черта лыбится этот парень? — наверное, думал обо мне сержант.— Что это взбрело ему в голову? А вдруг он прыгнет на меня?! Говорят, эти искусственными бывают опасны..." Конвоир зыркнул в мою сторону и привел парализатор в боевое положение.

Мегаполис уходил на полтора километра в высоту и имел пятьдесят ярусов. Госпиталь имени Луи Бланка располагался на десятом уровне. Авиетка влетела в белый тоннель и остановилась около стеклобетонного корпуса, над входом в который красовалась вывеска "Приемный покой. Регистратура". С компьютером мне пришлось повозиться минут пять, так как я не знал, с какой стороны подступиться к зданию. Действительно, не будешь же спрашивать у него: "Не подскажешь, друг, куда дели двух мальчишек, которых привезла полиция накануне?" В итоге я просто приказал распечатать список всех больных детей подходящего возраста, которые поступили в клинику вчера во второй половине дня. Глядя на выданный мне реестр, я увидел в нем двух анонимов, под названиями "пациенты номер такой--то и такой-то". Несомненно, это были Пак и Жан. Интересно, что одного поместили в педиатрию, а другого — в психиатрию. Последнее назначение мне не понравилось. Наверное, у Жана была истерика.

Сначала я отправился в педиатрию. Дежурный врач этого отделения, как мне показалось, был немного напуган. Естественно, представьте себе: он, значит, приходит утром на работу и только переступает порог своих апартаментов, как к нему сразу же подбегают ординатор с медсестрой и начинают шептать, перебивая друг дружку, показывая в глубь коридора, где у дверей одного из боксов стоит неусыпный страж — цербер, мол, туда вчера под вечер привезли мальчика, за которым, якобы, нужен глаз да глаз, так как он искусственник и может выкинуть неприятный фортель. И все. Никакой дополнительной информации. Мальчика осмотрели, кстати, он вел себя вполне прилично, не нашли ничего серьезного и отправили спать.

Эту историю поведал мне врач по пути к боксу. Когда я уже подошел к перламутровым дверям палаты, полицейский кибер, не интересуясь, кто мы такие, отодвинулся в сторону, пропуская нас. "Значит, он уже получил по рации приказ прекратить наблюдение. Путь свободен",— отметил я про себя с удовлетворением. В боксе, как я и предполагал, обитал Пак. Мы быстренько утрясли процедуру выписки и, к великому облегчению медперсонала отделения, покинули педиатрию и пошли выручать Жана.

Тут дело оказалось не таким простым, как в случае с Паком. По-видимому, мальчишка всерьез перегорел во время ареста, так что психиатр однозначно твердил, мол, ребенок болен и его непременно надо подлечить. Я не видел другого выхода, иначе как откровенно объяснить ему ситуацию. Врач не хотел брать на себя ответственность, заявив, дескать Жана вынуждены были даже зафиксировать, во избежание трагедии. Мне пришлось поговорить с психиатром о некоторых особенностях поведения мальчиков для битья, которые сильно разнят понятие "нормальное состояние" созданных и рожденных. Наконец, врач решил, что в случае чего мы вполне сможем справиться с мальчиком, и, очевидно, сообразил — дело имеет первопричиной не медицинские, а, скорее, политические мотивы, поэтому покачал головой и просто сказал:

— Ладно, забирайте.

К Жану я зашел один. Оператор лежал на низкой койке и был спеленут как младенец. Увидев меня, он покраснел и отвернулся к стенке. Я не спешил его освобождать, а подсел к пострадавшему, осторожно взял пальцами мочку его уха и слегка потрепал из стороны в сторону:

— Что же ты так психанул, малыш?

Жан все так же рассматривал стенку и молчал. Его губы слегка задрожали. Преодолев сопротивление мальчишки, я повернул его голову к себе, желая, чтобы наши глаза встретились, и улыбнулся. Через некоторое время Жан зашмыгал носом и расплакался.

Высвободив мальчика из смирительной рубашки, я бросил ему на постель сложенную рядом на тумбочке одежду:

— Обещай мне, что будешь кротким.

— Я же не сумасшедший, как эти придурки. Хватают ни с того ни с сего, таскают за волосы, а как только попытаешься постоять за себя — парализуют.

Жан опять распалился и с досадой пнул подвернувшийся под ногу стульчик. Специальный, сенсорный, нетравмирующий мягкий пластик с легкостью деформировался и тут же принял исходную форму. Я похлопал мальчика по загривку:

— Ну ты же обещал мне успокоиться...

Жан закивал.

Очередное, совершенно неожиданное осложнение возникло, когда мы выходили из отделения психиатрии. К нам подошел охранник из штата служащих госпиталя и недружелюбно промолвил:

— Мне доложили, что там,— он махнул рукой в направлении окна,— у ворот, значит, больницы собралась толпа журналистов. Они, несомненно, ожидают вас.

Я немного растерялся и посмотрел на сержанта: "Чего делать-то?" Тот погрузился в раздумья. Сталкиваться с прессой было весьма чревато, но я прекрасно понимал, что теперь писаки будут по пятам следовать за нами, где бы мы ни появились. Наконец, видя, что сержант столкнулся с неразрешимой для себя дилеммой: как оградить нас от репортеров, но в то же время не применять силу, я предложил:

— Давайте отдадим им на съедение меня.

Конвоир недоумевал и машинально поправил портупею. Мне пришлось пояснить:

— Я в сопровождении кибера направляюсь к выходу. Орава журналистов набрасывается на нас. А вы быстро сажаете мальчишек в полицейскую авиетку, которую заранее подгоняете к служебным воротам в тот момент, когда репортеры, занятые мною, ничего не заметят. Затем подбираете меня.

Сержант переговорил с командованием и кивнул, мол, сделаем все именно так. Данная примитивная конспирация была необходима по нескольким причинам. Во-первых, я хотел оградить и без того натерпевшихся Пака и, особенно, Жана от столкновения с весьма бесцеремонной компанией писак. Во-вторых (и тут мои стремления совпадали с мнением полиции), необходимо было как можно меньше дать информации газетам. Честно говоря, я, ведомый скорее подспудным желанием навредничать, добивался этого с целью не позволить приправить сенсационные статьи неопровержимыми фактами или хотя бы моими высказываниями, что сразу подняло бы уровень их достоверности. Полиция же, создавая себе плацдарм для шумного процесса, как мне показалось, специально не давала сведения журналистам, позволяя фантазии последних обрабатывать и без того напуганное развернувшимися событиями местное население. Как бы там ни было, ни я, ни блюстители порядка решили пока не ставить все точки над "и", отказываясь откровенничать с прессой.