Мощность заряда абордажного аппарата была рассчитана на среднюю степень повреждения противника, а на самом деле он попал в уже сильно разбитый корабль. Поэтому роботы вошли в Вола как нож в масло, чуть ли не пробив его насквозь. От такого сотрясения произошло размагничивание топливного хранилища и, как следствие, аннигиляция позитронов. В черноте холодной пустыни вспыхнуло новое микроскопическое светило, быстро отдающее свою энергию всепожирающему, голодному до теплоты вакууму.

Линкор киберов включил основные двигатели и начал разгон, уходя от нас. В космосе еще вертелись два потрепанных катера противника. Они уже не могли попасть на свою базу и, по сути, были обречены. Вероятно, их экипажи имели на этот счет инструкцию: прикрывать отход основного судна и атаковать вплоть до тарана. Катера роботов, игнорируя угрожавшие их целостности залпы стрелков, обошли мой линкор с флангов и устремились вперед с явным намерением или проломить наш корпус, или бесславно погибнуть. Скорпион только-только разворачивался, чтобы следовать за нами, и не мог помочь отбить атаку. Компьютер рассчитал, что уничтожить машины врага мы сможем, сконцентрировав на каждой по шестьдесят процентов оставшейся огневой мощи линкора, что в сумме составляло сто двадцать процентов — то есть задача становится невыполнимой. Я быстро перевел на левый борт необходимое количество стволов, создав тем самым справа лишь две трети необходимой плотности огня. Однако с этой стороны находилось орудие двадцать третьего номера, который уверял меня с Жаном незадолго до боя в своей фантастической меткости. Конечно, скорее всего мальчишка просто хвастался, но альтернативы я не видел.

Дальнейшее заняло две секунды. Левый катер киберов взорвался на подлете и не причинил нам вреда. Правая же машина попала в цель. Она срикошетила от нашего корпуса, разбив, по злой иронии судьбы, именно башню двадцать третьего номера. Ее стрелки были похоронены под сплющившимися перекрытиями. В этот момент сдетонировали заряды поврежденного орудия, и наш корабль, получив непредусмотренный импульс, сбился со своей траектории.

Несмотря на такой финал, я мог вздохнуть облегченно. Первый раунд закончился нашей победой, а судя по состоянию противника, он может и отказаться от дальнейшей борьбы.

После боя обнаружилось, что я потерял свою каюту. Из-за какого-то несуразного, шального заряда возникло повреждение корпуса линкора именно в этом месте. Судя по анемометру, воздух выходил со скоростью девять моль в час. Мне не составило труда найти трещину и залатать ее. Однако я чувствовал себя совершенно неуютно, так как ощущал опасную близость космоса. Мне хотелось что-нибудь нормально пожевать, но в создавшейся ситуации было бы рискованно разгерметизироваться. Немного помаявшись, я налил в здоровый трехлитровый термос горячего какао, взял упаковку булочек и переместился на центральный пост — самое спокойное и нетесное место.

Только я переступил телепортационную рамку, как заметил, что тут уже находится Жан. Я открыл забрало. Мальчик услышал меня, повернул голову и вскочил. Моя рука с термосом протянулась к нему:

— Что это у тебя в последнее время за привычка — все время вскакивать передо мною?

Он сел на место. Я устроился около Жана, раскрыл пакет и принялся смаковать румяную, с орехами, выпечку, запивая ее какао. Мой сосед не отказался от предложения присоединиться к еде, тоже взял булочку и стал дуть в чашку, куда я налил горячий напиток, брызгая по сторонам. Я смахнул капельки какао с панели управления:

— Потише дуй-то! Смотри: льешь по всему пульту.

Мальчик ойкнул и дальше действовал осторожнее.

После трапезы мое настроение поднялось. А Жан, наоборот, стал печальнее. Я благодушно спросил его, развалившись в кресле и похлопав паренька по плечу:

— Что, дружок, пригорюнился?

— Все-таки мы ввязались в бой.

— Ну что поделать, не я же первый начал.

— Да, это верно...

— Что случилось-то, в конце концов? — Я выпрямился и подвинулся поближе к Жану.

— Мне страшно. Я чувствую, что умру.

— Погибнешь — тебя воскресят.

— Знаешь, но в этот раз у меня какое-то странное ощущение...

Наблюдал я за мальчиком, и мне в голову закралась одна интересная мысль. Я вплотную пересел к нему и сказал полушепотом:

— А ты, случайно, не пишешь стихов?

Жан покраснел и удивленно воззрился на меня:

— Как ты узнал? Тебе кто-то сказал?

— Никто, — я беззвучно рассмеялся, — просто ты — вылитый я в молодости.

Мальчик смущенно заулыбался:

— Я бы мог прочитать несколько, но они все такие... Ну печальные, невеселые что ли.

— Наша жизнь такая, тут уж никуда не деться,— вздохнул я.

— К тому же рифма страдает.

— Не надо заранее ругать то, что еще никто не слышал.

Жан задумался:

— Я тебе расскажу стих, который написал после боев на подступах к Вольфу 359. Наш корвет здорово раздолбали, и, чтобы спасти хоть оставшийся в живых экипаж, командир совершил аварийную посадку на третью планету — мир водяного льда и скал из переливающегося лабрадора. Перед входом в плотные слои атмосферы по нам еще раз попали, и мы были вынуждены катапультироваться. Уцелело семь человек. На этой планете было десять мегаполисов. До ближайшего нам предстояло топать две недели. К сожалению, всем было не до нас — на планету высадились три дивизии киберов и шли тяжелые бои. Мы оказались брошенными и забытыми. На пятый день пути мы напоролись на отряд противника. В общем, в живых остался я один. Жан сделал паузу, прочистил горло и прочитал стихотворение.

Мы шли, не ведая дороги.

Мы шли в туманной маете.

И горы, словно белые остроги,

Нас запирали в жуткой тишине,

Не раз огнем нас накрывало,

И может быть, меня спасли

Снежинки — белым покрывалом

По влажным ранам у зари.

Со стоном плазма грызла камни:

В долине догорал жестокий бой.

Мои друзья все там пропали,

Один остался я живой.

Ручей молитвою журчащей

Меня, быть может, спас тогда.

Я помню: командир лежит хрипящий,

И с грязью смешана вода...

Я полз разбитый в котловине,

Казалось мне, что красной теплоте

Меня гиганты белые душили,

И забывался вновь в коротком сне.

С холодным хрустом грыз я льдинки,

И может быть, меня спасли

Снежинки, белые снежинки

Бинтами раны облепив.

Два дня я брел по перевалу,

Я шел по призрачной пыли.

Мне горло снегом забивало,

И мгла покрыла все вдали.

Зачем теперь себя винить мне?

Один, случайно уцелел...

Стояло солнце алое в зените

И кровью снег лоснящийся потел.

Жан слегка охрипшим от волнения голосом закончил декламировать последнее четверостишье и посмотрел на меня, желая узнать оценку произведения. Я провел ладонью по его шлему:

— Совсем неплохо для начала. Во всяком случае, ты удачно передал настроение.

Мальчик счастливо улыбнулся:

— Фобос, а ты можешь для меня что-нибудь спеть?

Я притащил гитару, поудобнее устроился на сиденье, провел по струнам и слегка подстроил инструмент. Затем сказал несколько вступительных фраз:

— Раз уж ты начал печальную тему, то я хочу спеть про ностальгию:

Холодно, холодно, холодно нам

В этой промозглой пустыне.

Что загрустил, боевой капитан?

Что тебе вспомнилось ныне?

Теплое, теплое солнце...

Тонущий в зелени край...

Скоро ли, скоро ль вернемся

В этот покинутый рай?

Здесь, в бесконечном пространстве,

Бродит клыкастая смерть.

Здесь мы рискуем остаться и —

Не успеть, не успеть

К теплому, теплому солнцу,

В зелени тонущий край...

Каждый десятый вернется

В этот оставленный рай.

Как только замер звук последнего аккорда, сзади раздался громкий, протяжный собачий вой. От неожиданности мы с Жаном вздрогнули. Из-за блока вычислительной системы показался Скорпион. Я выдохнул: