— А чем ей еще брать? Слоем парижской штукатурки? Чужая жена — тут и соблазн, и острые ощущения, и никакой ответственности. Разврат 583-й пробы. Кольцо… она его зубным порошком чистит, перед стиркой снимает, на ночь его…

— Симптом Дузе.

— Что?

— Элеонора Дузе. Известная драматическая актриса. Ей надо было передать разочарование, которое ее героиня испытывает, думая о своем замужестве, и тогда актриса как бы в рассеянности сняла обручальное кольцо и стала им поигрывать.

— Вера никогда в этом не признается. Ее очень даже устраивает такое положение.

— А вас? Согласитесь, что и вас оно устраивает. В глазах окружающих вы не какой-нибудь там смешной ревнивец или деспот — современный мужчина, живет сам и дает жить другим. В глазах жены вы само благородство. всецело доверяетесь ее благоразумию. Ну а сами вы как минимум избавили себя от утомительных супружеских обязанностей. Или я неправильно расставил акценты?.. Значит, правильно? Тогда что отсюда следует? Либо продолжайте и дальше закрывать глаза, радуясь тому, как все само собой устроилось, либо… если это вас тяготит, разорвите узел.

— Легко сказать.

— Ну да, вам попалось червивое яблоко — и грызть неохота, и выбросить жалко. Понимаю. И даже сочувствую. За все ведь, как говорится, уплочено. и, наверно, немало. Я вот тоже на днях принес домой два десятка яиц, и все — тухлятина. Представляете? И, самое обидное, как раз в тот вечер у нас сорвался поход в Вахтанговский театр. Вообще, нет ничего опаснее для организма, чем накопление нереализованной жажды мщения. А может, вам ее побить?

— Кого?

— Жену. Успокоитесь. Да и она, знаете. пострадать за дело — для души это огромное облегчение.

— Смеетесь.

— А вы, Олег Борисович? Забыли, как это делается?

— Не помню.

— Ну-уу. Смех — здоровая реакция на гримасы действительности. Что же мне с вами делать? Послушайте, но ведь так было не всегда. Вы что-то недоговариваете. Что-то вас тряхануло и выбило из колеи. А? Случайно не помните?..

Визг тормозов вернул его к реальности. Он успел заметить, что выехал на встречку, и резко вывернул руль. Из зеркальца заднего вида шофер автобуса проводил его выразительным жестом.

— Помню! — выкрикнул он с каким-то ожесточением. — Случайно помню!

В сердцах он ударил по звуковому сигналу. На выгоне корова перестала жевать и проводила его долгим кисломолочным взглядом.

Международная конференция «Ученые — за безъядерный мир» проходила в Доме союзов. При входе, как водится, следовало предъявить аккредитацию.

— Что вы даете? — возмутился юноша с красной повязкой дружинника.

Второй преградил Огородникову дорогу.

— А что? — Он торопился и не счел нужным скрыть свое раздражение.

— То есть как? — изумился первый. — Это, по-вашему, пропуск?

Огородников повертел в руке карманный календарь.

— Действительно… сейчас… — Он порылся в кармане пиджака и нашел, что было нужно.

— Проходите, — неохотно разрешил юноша.

— Совсем заморочили голову, — непонятно кого имея в виду, пояснил Огородников.

За его спиной дружинники со значением перемигнулись.

Огородников вошел в кабинку, надел наушники, проверил связь на пульте.

К трибуне вышел делегат из Африки, разложил тезисы и начал доклад.

Огородников переводил:

— Если за точку отсчета взять Рейкьявик, то мы увидим, что за каких-нибудь два года человечеством уже отвоевано несколько делений на шкале здравого смысла. Обескураженный предложением Москвы уничтожить все ракеты средней дальности, Запад заявляет: Я был в жару — и роза стала вянуть, я жалок был — и лебедь чахнуть стал.

По залу прокатился сдержанный ропот недоумения.

— Американский проект допускает возможность обхода базового соглашения и переоборудования ракет «Першинг-2» в ракеты меньшей дальностью. И, забыв про все на свете, ты готов идти за ним, и ты рад ему поверить: он ведь мысленно назвал тебя своим.

В зале здесь и там раздались смешки. По проходу короткими перебежками, как солдат в траншее на передовой, двигался дублер Огородникова.

— Двойной «нулевой вариант» — вот, таким образом, единственный разумный выход. Но игривый твой взгляд и твой смех говорят: не на шутку бои нам с тобой предстоят…

Докладчик споткнулся и замолчал, откровенно недоумевая, что в его докладе могло так развеселить серьезных ученых.

В кабинку почти одновременно ввалились двое, один выволок упирающегося Огородникова в коридор, другой занял его место за пультом.

— Ты что, спятил? — шипел в коридоре Корнеев, этакий представитель отряда пресмыкающихся. — Решил себя угробить и меня заодно? Жить надоело? — он встряхивал друга, как мешок картошки.

— Ты чего? Совсем, что ли, Корнеев, озверел? — слабо сопротивлялся Огородников.

— Я — «чего»? Я?! Может, это мне через неделю везти группу в Париж? А в июле работать на кинофестивале? Так что ты тут талмудишь про каких-то лебедей!

Огородников вдруг как бы очнулся и тут же начал обмякать в грубоватых объятиях своего друга и шефа.

— Эй, ты чего? — испугался Корнеев. — Всё! Завтра же пойдешь к Раскину. Пойдешь, пойдешь. Нервишки у тебя. Да ты что! Олег! Вырубился, что ли?

— Если я скажу, вы… Зверски, знаете, курить хочется.

— Вот, возьмите, — Раскин вытряхнул на ладонь таблетку и протянул Огородникову. — Вы что-то начали говорить.

— Да. Все это глупо, я знаю, но… я никому еще не говорил, вы первый. Это началось года полтора назад… нет, меньше, год. Читаю политическую колонку… ракеты, ядерные боеголовки… сколько раз всего этого хватит, чтобы стереть нас с лица земли. и тут меня что-то… не знаю, как объяснить. Я раньше не задумывался. Зачем, когда от тебя ничего не зависит? Накрыло — и всё. А тут вдруг стал прислушиваться. Не летят? Или где-то уже взрываются? Испариной покрылся. Потом это стало повторяться. Стратегия первого удара, тактика выживания. И мысль — скорей бы уж. Нельзя же ждать и ждать. Все, понимаете, теряет смысл. В ней, в нашей жизни, и так не много смысла. Еда, работа, треп, женщина… и все с начала. Как Париж по пятому разу: Елисейские поля, Лувр, Пантеон, Сакре-Кёр. А зачем? Если завтра тебя… Вы скажете: малодушие, детские страхи. Или сразу в параноики запишете. И правильно. Что? Соображаете, в какую психушку меня отправить?

— Кажется, Брэдбери сказал: «Если ежедневно читать газеты, можно наложить на себя руки». Нет, записывать вас в параноики я пока повременю. Обыкновенная депрессия. Устали вы, Олег Борисович. От жизни устали. От слов. Шутка ли, двадцать лет по долгу службы повторять чужие слова, хотя бы даже за большие деньги. — Раскин взял со стола свою визитную карточку, нацарапал на ней что-то, ниже начертил простейшую схему, подал Огородникову. — Здесь вам ничто не будет угрожать. Нет-нет, это не психушка, это… да вы сами увидите. Поезжайте. На два, на три дня. Вы ведь на машине? Вот и отлично. Там мой приятель. такое там устроил — обхохочетесь. Я сам не видел, но это такие артисты… Другим человеком вернетесь. Я не пытаюсь вам внушить, что жизнь прекрасна и удивительна. Вы бы мне все равно не поверили. Что говорить. Карусель запущена. Мелькают деревья, скамейки, лица. на самом деле мелькают годы, но об этом как-то не хочется думать, иначе можно сойти с ума. В этой мельтешне, если разобраться, действительно, не много смысла. Круг за кругом — трудовой процесс, пищеварительный, спермаотделительный. Конечно, надоедает. А тут еще требуют, чтобы ты со всеми вместе визжал от восторга. Потому что карусель — удовольствие коллективное. А тебе не хочется. Визжать, размахивать руками, сжимать в объятиях кудахчущую от притворного ужаса партнершу. Ничего не хочется. Дурацкий аттракцион, и ты, принявший в нем участие, кажешься себя законченным идиотом. — Раскин помолчал. — Но мой вам совет: если уж сели, пристегнитесь покрепче.

Огородников вздохнул.

— Спасибо, утешили.

— Бутерброд частенько падает маслом вниз. Не лучше ли раз и навсегда примириться с этим печальным фактом.