— В этом даже странно сомневаться, — оскорбленно произнес Щелкунов и облизнул губы.

— Вы считаете себя членом нашего коллектива?

— Конечно!

— А, вступая в комсомол, в заявлении вы что писали?

Виктор близоруко прищурил глаза и выжидающе смотрел на Щелкунова.

Захар помедлил с ответом.

— Ну… «Хочу быть в авангарде»… — в замешательстве, наконец, ответил он, еще не понимая, к чему задал этот вопрос Виктор, но чувствуя в нем какую-то опасность для себя.

— У меня вопросов больше нет, — заявил Долгополов и сел, как ни в чем не бывало.

Борис Петрович и Сергей Иванович, переглянувшись, незаметно улыбнулись.

— А я убежден, — сердито сверкая глазами, всем телом подался в сторону Щелкунова Костя, — что он политический обыватель! Считает, что Устав не для него писан… Его надо из учкома вывести и написать об этом в «Комсомольскую правду»!

«Сколько же усилий ты нам стоил, и как хорошо, что они оправдались», — думал Борис Петрович о Косте, слушая его.

В шестом классе необузданная энергия Рамкова приносила много огорчений учителям. То Костя оказывался на чердаке школы и напарывался там на гвоздь, то в перемену устраивал матч-бокс. Его видели почти в одно и то же время в нескольких местах и еще журили, в одном конце школы, как он уже проказил в другом. Химик Багаров (есть такие на словах кровожадные, а на поверку очень добрые люди) требовал от Бориса Петровича:

— Рамкова надо немедленно убрать из школы. Это смертоносный яд!

Но тот же Багаров защищал Рамкова на педсовете, когда его хотели исключить на месяц:

— Ручаюсь, что из него выйдет хороший человек!

В комнату вошел Яков Яковлевич. Члены комитета вежливо привстали и снова сели, продолжая работу.

— Всего полгода прошло, как человека приняли в комсомол, — жестко сказал Богатырьков. — А он уже забыл о своем долге, уже успел побывать на комитете. Да и с учебой у тебя не ахти как хорошо, — вчера тройку получил. Кто тебе давал рекомендации? — сурово посмотрел он на Захара.

— Папа, — упавшим голосом ответил тот.

— Очевидно, кому-нибудь из членов комитета надо будет поговорить с коммунистом Щелкуновым. Он поторопился дать рекомендацию своему сыну.

Захар стал еще бледнее.

— Разрешите присесть… Мне нездоровится, — сказал он голосом глубоко несчастного человека. И, сев на стул, горестно опустил голову.

«Надо будет посоветовать школьному комитету от вступающего в комсомол требовать отзыва родителей», — подумал Волин.

— Дело ясно… Рекомендовать собранию вывести Щелкунова из состава учкома и избрать другого, — неумолимо настаивал Костя. — Комсомол — боевая организация, отлынивающие от работы и мямли нам не нужны!

Захар поднялся, прерывающимся голосом сказал:

— Если можете… оставьте… в учкоме…

Богатырьков мельком посмотрел вопросительно на Бориса Петровича.

— Я считаю, товарищи члены комитета, — пригладив усы, спокойно сказал Волин, — что Щелкунов сделает необходимые выводы из сегодняшнего разговора и советую пока оставить его в учкоме.

Теперь понимающе переглянулись Богатырьков и Долгополов. Рамков покусывал губу. Достаточно было посмотреть на его лицо, чтобы понять, какая напряженная внутренняя борьба происходила сейчас в нем.

— Хорошо, оставим, — с трудом произнес он, — но выговор за безответственность запишем!

С этим согласились. Щелкунов выслушал решение, неуклюже сунул подмышку портфель и понуро пошел из кабинета. Закрывая за собой дверь, он обернулся к членам комитета:

— До свиданья!

Костя, строгий и хмурый, кивнул ему головой.

— Теперь, товарищи, мы разберем вопрос о работе комсомольцев девятого класса с пионерами Серафимы Михайловны, — объявил Богатырьков. — Доложит нам об этом Виктор Долгополов.

Виктор говорил неторопливо, обстоятельно, и его тихий голос звучал с особой убедительностью.

— Вот взять, например, Плотникова, — Виктор поглядел на Толю. — Как ты учишься?

Толя втиснулся в угол дивана.

— Ничего! — приглушенно ответил он оттуда.

— Видите, какая установочка? — казалось, обращаясь только к членам комитета, спросил Долгополов. — Четверок и пятерок у него почти нет, а он нам говорит «ничего!»

Плотников забился еще глубже.

— Ты от нас не спрячешься, — дружелюбно усмехнулся Богатырьков и подумал: «Неужели и Глебку моего через несколько лет будут так спрашивать?»

— Дай-ка свой дневник, — уже строже потребовал он от Плотникова.

Толя порылся в сумке, встал и, не смея поднять глаз, подал дневник. Он пошел по рукам членов комитета, и пока они внимательно перелистывали дневник, Толя продолжал стоять, виновато понурясь.

— Почему у тебя мало хороших оценок? — допытывался Леонид. — Вот смотри: тройка, и еще тройка…

— Да ты смелей отвечай, — вставил свое слово и Яков Яковлевич, — ишь, какой здесь ягненочек… Вы бы на него поглядели, товарищи члены комитета, во время перемен!

— Видели, как не видеть? — откликнулся Богатырьков.

— Пусть ответит, почему у него мало четверок и пятерок? — настаивал Виктор Долгополов.

Плотникову стыдно было и перед ребятами старших классов, и перед Серафимой Михайловной, и перед директором, который посматривал на него, как казалось Толе, осуждающе.

— Безответственность!.. — наконец выдавил он из себя слово, только что услышанное здесь, и сейчас же мысленно ужаснулся: ведь именно за это дали выговор Захару.

— Кто же позволил тебе быть безответственным? — строго спросил Костя Рамков, но совсем не таким голосом, каким он разговаривал со Щелкуновым.

— Ты помни о чести нашей школы… — сурово сказал Леонид, стараясь не глядеть на Плотникова.

У Толи был такой несчастный, пришибленный вид, он чувствовал себя таким страшным преступником, что без улыбки на него нельзя было смотреть.

«Сейчас скажут: „Не достоин уважения“», — со страхом подумал Толя, но никто так не сказал.

Историк старших классов задал вопрос:

— Как ты думаешь, Плотников, почему тебя, не комсомольца, вызвали на комитет?

— Комитет болеет за всю школу, — тихо ответил Толя.

Серафима Михайловна зарделась, а Сергей Иванович сказал:

— В этом ты прав… Вполне!

— Да, болеет, — подтвердил и член комитета девятиклассник Девятко, юноша с орлиным носом и синими, часто меняющими свой оттенок, глазами. — И когда ты выламываешь доску в заборе городского сада, нам стыдно за тебя, потому что этим поступком ты позоришь восемнадцатую школу имени Героя.

Плотников поразился: «И об этом знают… так это ж было давно!»

— Ты помни, Плотников, — сказал Леонид, — для нас уроки — это главное, а самый близкий нам человек — учитель. Ты должен как пионер во всем помогать Серафиме Михайловне.

— Разрешите мне сказать, товарищи члены комитета, — поднялась с дивана Серафима Михайловна и сложила на груди полные руки. — Я замечаю, что Плотников в последнее время стал серьезнее, начал понимать, что плохой оценкой он всем нам приносит вред, что учеба его и поведение — дело государственное. И думаю, он будет лучше учиться, хорошо учиться! — Она остановилась, испытующе посмотрела на Толю и прочитала в его умоляющем взгляде: «Серафима Михайловна, не сомневайтесь!»

— Мы через некоторое время проверим тебя, — сказал Леонид.

— Я бы хотела, чтобы вы в своем решении, — предложила учительница, — отметили добросовестную работу не только пионервожатого Виктора Долгополова и его товарищей из 9 «А», они сейчас стали моими помощниками, но и «внештатного» шефа — Бориса Балашова.

«Верно, Серафима Михайловна, верно! — мысленно воскликнул Плотников. — Я завтра расскажу Боре, что его… отметили в решении», — повторил он новый для себя оборот речи.

Борис Петрович одобрительно кивнул, а Костя оказал:

— Конечно, надо!

Богатырьков пошептался с членами комитета и громко сообщил:

— Это мы отметим! — Он повернулся к Долгополову. — А Борису ты скажи, что его общественной работой мы довольны, но вот по учебе ему надо подтянуться.