Старший брат категорически отказался обучаться отцовскому ремеслу. У меня тоже не было ни малейшей охоты к этому, я был мечтателем, и в моей голове носились великие планы: стать писателем, совершить далекие путешествия, изведать неизведанное... Но семья давила на меня, и рассуждения отца и матери по этому поводу были вполне резонны, потому я, скрепя сердце, занялся отцовским ремеслом. Я уже довольно хорошо владел молотом, мог подковать лошадей, но тем не менее я все время вызывал недовольство отца; я не вкладывал душу в свою работу, руки делали одно, а мечты уносились далеко, и, бывало, в такие моменты я портил работу, сделанную моим отцом.

Коснусь еще одной особенности: в отличие от окружающих хуторских парней я любил размышлять. Кроме того, фантазия моя не знала предела. Когда я работал в кузнице молотобойцем, помогая подмастерью, то обычно в тех промежутках, пока железо нагревалось в горне, я рассказывал ему какие-нибудь прочитанные мною рассказы. Подмастерье, обычно в молодых летах, любил слушать эти повествования, но тут я вскоре убедился, что не так интересно рассказывать прочитанное, как придумывать самому тут же на месте. Таким образом, стоя у горна и левой рукой качая деревянный рычаг мехов, я плел ему бесконечные романы с продолжением, а когда забывал, о чем рассказывал в прошлый раз, то моментально придумывал новый.

Латыш-лютеранин. От юношей 16–18-летнего возраста требовалось, чтобы они в назначенное время приходили к священнику для прохождения двухнедельного курса основ лютеранского вероисповедания. По окончании этого курса их в торжественном богослужении причащали первый раз в жизни, после чего они становились полноправными членами прихода. Это называлось конфирмацией. Во время курса обучения юноши жили в особом помещении при доме пастора (священника), преподавание длилось целый день, молодые люди очень утомлялись и мечтали только об одном – чтобы все это скорее кончилось.

Поэтому во время преподавания никто не задавал никаких вопросов пастору, излагающему перед ними основы вероисповедания. Единственным исключением являлся я.

Я привел пастору пример из Библии, где царь Давид, влюбившись в жену своего военачальника Урия, отправил его на поле битвы, указав при этом командующему войсками, чтобы тот послал Урия в самые опасные места сражения, где последний вскоре и был убит. После этого Давид преспокойно забрал жену Урия к себе. За такой безнравственный поступок Бог (через своего ангела или пророка, не помню) предложил Давиду избрать себе одно из двух наказаний: или, потерявши трон, бежать через реку Кедрон, или трехдневный мор в своем народе. Давид избрал последнее и с печалью наблюдал, как умирают люди на площадях и улицах. Где же тут справедливость Господня, спросил я пастора: за прегрешения Давида расплачивается народ?

Пастор признался, что я задал трудный вопрос, и пытался ответить, но его объяснения были туманны и вообще, насколько я понял, сводились к тому, что умирать для народа не такое уж великое бедствие.

Разъяснение меня не удовлетворило, но я понял, что вступать с ним в спор на моем месте было бы безумием и поэтому промолчал.

В последующее за тем лето я в значительной степени овладел кузнечным ремеслом. Научился подковывать лошадей, совершать различные починки... В душе своей я уже почти примирился со своей будущей участью стать кузнецом-слесарем и механиком, каким был мой отец, но временами меня сверлила тоска по дальним странам, по далеким синим горам, по широким просторам, и слово Сибирь всегда было для меня полным какого-то очарования. Наступила осень (мне исполнилось 16 лет). Воскресным вечером я стоял в мастерской отца у верстака. В мастерской никого не было, как вдруг открылась дверь и вошел дядя Карл. Поздоровавшись со мною, он неожиданно спросил:

– Поедешь со мной в Тверскую губернию?

– А что там делать?

– Я там строю лесопильный завод.

– Поеду, конечно, поеду... – и заторопился искать шапку.

– Молодец, – прибавил он и отправился в следующую комнату, где сидели мои родители, и сделал им такое же предложение.

Отцу он предложил занять место механика (в новостроящемся заводе), а мне место пилотока (точильщика пил). Коротко посоветовавшись, мои родители дали согласие. Было решено, что отец и я должны уехать на дядину новостройку в течение ближайших двух недель. Мать еще останется, чтобы распродать имущество, и затем приедет к нам вместе с моим старшим братом. С каким нетерпением я ждал дня отъезда! Я почувствовал, что мечты мои начинают воплощаться, что отправляюсь в первое далекое путешествие, а там – кто знает, куда оно заведет.

И желанный день настал. Зимним утром вместе с отцом я покинул обжитые места своего детства и в городе Цесис первый раз сел на поезд, отходящий в Ригу.

С каким интересом я ждал первого рывка, с каким интересом я смотрел на убегающие леса! Это была первая поездка моего желанного путешествия. Затем остановка в Риге, где я купил зимнюю шапку, защитные очки, необходимые пилотоку, и несколько томиков детектива «Нат Пинкертон» (по 5 копеек за штуку).

Через сутки мы вышли на станции Пено. Это была настоящая Русь, самое верховье Волги. Я первый раз в жизни мог говорить по-русски с настоящими русскими людьми. До тех пор я знал русский язык по книгам. Я был рад, что мог изъясняться по-русски совершенно свободно и мог служить подмогой своему отцу, который, кроме латышского, не знал никакого другого языка.

Меня окружало все новое: станционный поселок из свежепостроенных домиков; постоялый двор, на котором мы остановились; приезжие крестьяне в лаптях и в валенках и весь тот особый быт и духовная атмосфера, которая отличала Россию от Латвии.

Через пару дней на эту станцию прибыл мой дядя и другие работники – специалисты, набранные дядей в Латвии. Помню, день клонился к вечеру, когда я и весь остальной персонал (вместе с дядей) уселись на крестьянские сани и поехали в деревню Полово, где должен был строиться лесопильный завод. Сани выехали на лед озера Пено, через которое протекает Волга. Помню снежную белизну озера и черную линию обрамляющих его лесов. Я жадно вглядывался в местность, вслушивался в говор наших возчиков и радовался, что первый раз в жизни увижу русскую деревню. Только к восьми часам вечера в темноте перед нами засверкали тусклые огни деревни Полово, где для нас была приготовлена изба. Она была изрядно натоплена, а мы изрядно озябли по дороге; как только мы вошли и начали раскладывать свои вещи, в комнату стал набиваться народ, чтобы посмотреть на нас, как на диковину. Без приглашения, без стука открывались двери, и один за другим входили крестьяне, крестились на икону в красном углу, говорили «здравствуйте» и, не дожидаясь приглашения, садились на корточки у стены, закуривали и вступали в разговор с нами и со своими соседями. Признаюсь, эта бесцеремонность показалась мне немножко диковатой. «Ну, что ж, – решил я, – что город – то норов». Потом было чаепитие, укладывались спать, где кто мог, а завтра мы должны были отправиться в лес, где в трех верстах от деревни должен был строиться новый завод.

Уж не помню, сколько времени длилась постройка завода, но поближе к весне он уже работал во всю свою мощь; и к весне на территории завода был выстроен и жилой дом для персонала, где мы и поселились. А пока дом строился, несмотря на морозы, мы каждый день отправлялись на стройку, проводили целый день под открытым небом, кратко закусывали всухомятку и вечером усталые возвращались домой в деревню. Там отогревались, ужинали и пили чай. Жутко вспоминать, сколько стаканов чая мы выпивали. Спали мы крепко, все были здоровы и румяны, и я с удовольствием вспоминаю то время.

Когда завод заработал, я пробыл на должности пилотока только два месяца, а затем, получив повышение, стал «штеллером», т. е. рамщиком, что повлекло за собою значительную прибавку к жалованию. На новой должности стал сказываться мой характер, я все хотел делать лучше и быстрее. До моего появления у лесопильной рамы лучший рамщик иногда пропускал через нее 3 тысячи футов бревен за смену. Я же в короткое время поставил новый рекорд – 4 тысячи. Остальные рамщики, не желая отставать, также повышали темпы выработки, и вскоре дядин завод заработал невиданными темпами. Дядя радостно потирал руки и подарил некоторым рамщикам по скрипке. К сожалению, никто из нас не умел играть, но все же мы пытались извлекать из них какие-то звуки, порою весьма негармоничные.