Нет ничего удивительного, что экономисты и социалистические школы, упомянутые в предыдущей книге, приходят к противоположным решениям: проблема у них не одна и та же. Социалисты спрашивают: каким образом должно быть разделено, распределено богатство, чтобы идея справедливости получила некоторое удовлетворение? Экономисты же спрашивают: какой социальный порядок наиболее благоприятствует росту народного богатства? Очевидно, между этими основными вопросами, на которые отвечают столь различные системы, нет ничего общего.

Отсюда основное непонимание друг друга и бесконечный спор. Когда социалисты говорят экономистам: принцип laissez faire и конкуренции никуда не годятся, они правы в том смысле, что относительно распределения богатства (а они об этом и хлопочут) laissez faire и конкуренция не дают никакого указания. Они не правы относительно условий, наиболее благоприятных росту народного богатства (об этом именно заботятся экономисты): никакая организация труда не может сравняться с конкуренцией и laissez faire.

Наоборот, когда экономисты говорят социалистам: государство никогда и никуда не должно вмешиваться, они одновременно правы и не правы. Они правы со своей точки зрения; не правы с точки зрения их противников. Следовательно, обе школы взаимно правы и не правы: правы в принципе и в деталях, пока остаются в своей области; не правы, когда заходят в область противника.

Действительно, экономические явления можно рассматривать с двух сторон. Как они происходят? Что дает нам в данном случае совершенно беспристрастное научное наблюдение? Затем, в какой мере их естественное течение требует поправок, наблюдения, вмешательства человеческой воли, предполагая, что человек стремится создать разумное общество на началах справедливости? Рассматривать эти два вопроса отдельно и не думать ответить на один из них данными другого – вот методологическое правило, соблюдения которого было бы достаточно для того, чтобы социалисты и экономисты избегли полемики, в результате которой каждая школа дошла в своих положениях до абсурда.

Другое, не менее справедливое, замечание Ланге[1304] состоит в том, что политическая экономия, как всякая наука, достигает точности путем абстракции. Но все без исключения абстрактные данные никогда вполне не соответствуют действительности. Геометрия изучает идеальные фигуры, которые не совпадают вполне с фигурами реальными. Политическая экономия делает то же самое. В человеческой жизни она рассматривает «рынок интересов» и предполагает, что все происходит на нем, как будто бы эгоизм был главным двигателем человека. Она получает таким образом интересную гипотезу, но только гипотезу. Логика требует, следовательно, чтобы все ее заключения находились под сомнением. Если личный интерес является самым могучим двигателем человека и если он совпадает, кроме того, с интересом общим, как учил оптимизм XVIII века, то laissez faire и конкуренция справедливы. Но экономисты обыкновенно далеки от подобной осторожности в выводах, и по мере удаления от нее они становятся все менее авторитетными.

Такими различными путями мы приходим к заключению, что «экономическая политика» опирается на крайне спорный постулат. Примите его – и все положения экономистов получат строгую связь, а выводы, которые они делают из своих принципов, будут неоспоримы. Откажитесь от него – тогда некоторое число этих положений удержится благодаря своей собственной ценности, как частные истины, полученные посредством наблюдения, но целое распадется, и общие выводы, касающиеся самой организации общества, потеряют цену.

Постулат экономистов состоит в том, что постоянное возрастание народного богатства является одновременно высшим благом и самой целью цивилизации. Откуда следует, что наилучшей социальной организацией будет та, которая наиболее содействует прогрессу цивилизации, а наиболее действительным средством для всеобщего обогащения является безграничная конкуренция при абсолютной свободе производства и обмена. Следовательно, laissez faire – последнее слово всякой истинной политической философии. Действительно, laissez faire оказывает благодетельное влияние на человеческую природу, делая ее более активной, более предприимчивой, способной к усилиям и более бережливой. Что касается бедствий, неразлучных с конкуренцией, то одни из них, самые многочисленные, будут облегчены благотворительностью; другие – будут считаться неизбежным выкупом за достижение высшего блага. Так, на фабрике всегда получаются отбросы, как бы хорошо ни обрабатывали сырой материал, но это не мешает фабриканту обогащаться.

Пусть так; но если цивилизация, таким образом понимаемая, не является целью общества, или, лучше сказать, если цивилизация не задается прежде всего созданием богатства? Хотя бы от всей полемики социалистов не осталось ничего более, все-таки осталось бы это сомнение, которое они заронили в умы и которое продолжает оказывать на последние свое влияние.

Предположим, что будет оставлена, как невероятная, гипотеза относительно радикальной перемены в суждении людей по этому вопросу; предположим, что будет отринут, как нечто абсурдное и невыносимое, тот строй, которому хотели подчинить человечество первые французские коллективисты и в особенности их немецкие преемники: так ли легко будет уничтожить более скромное возражение, выставленное Лате?

Люди нашего времени, говорит этот философ, полагают, что человек тем счастливее, чем больше у него потребностей и чем богаче средства для их удовлетворения. Но древние думали иначе. Что невозможного, если когда-нибудь под влиянием новых доктрин возникнет и утвердится новое понимание общего блага, хотя производительная сила общества ничуть не убавится} «Снова могла бы возобладать основная идея классической культуры, что во всем существует известная спасительная мера и что наслаждение не зависит ни от числа удовлетворенных потребностей, ни от трудности их удовлетворения, но от формы, в какой эти потребности рождаются и удовлетворяются; подобно тому, как красота тела зависит не от нагромождения мяса и костей, а от известных математических линий»[1305].

Ланге полагает, таким образом, что в будущем идеализм восторжествует над моральным материализмом экономистов. Оставим в стороне доводы, которые он приводит в защиту своей гипотезы, и в которых часто больше остроумия, чем доказательности (например, доводы извлекаемые им из данных психофизики); все-таки эта гипотеза создает возражение против постулата экономистов. Всякий, кто допускает возможность такого социального состояния, когда под влиянием могучих моральных или религиозных теорий люди перестанут видеть высшее благо в создании богатства (не пренебрегая, однако, чересчур тем, что до них было сделано в этом направлении), всякий, кто допускает такую случайность, ускользает от логики экономистов и с полным правом может пренебрегать их отрицательным пониманием государства.

Правда, экономисты отрицают возможность и даже мыслимость такой случайности. Но единственный довод, которым они пользуются здесь, это ссылка на историю. Развитие человечества шло до сих пор, особенно в последние века, в сторону постепенного ограничения государства. Следовательно, утверждают экономисты, оно до бесконечности пойдет в этом направлении.

Но опасно ссылаться только на опыт и на историю, потому что каждый объясняет их по-своему и сами они не всегда говорят одним и тем же языком. Не на историю ли и опыт опираются, в свою очередь, коллективисты, когда утверждают, что фактически возрастающая концентрация в области средств производства ведет прямо к уничтожению частной собственности?

Выступая одновременно и против демократической идеи, из которой вышла революция 1848 года, и против учреждений, возникших после государственного переворота 1852 года, либеральная школа[1306] продолжает традицию Бенжамена Констана и Ройе-Коллара, видоизменяя ее сообразно с новыми обстоятельствами.