Все понимали, что с такими ограничениями де Голль не согласится никогда. По словам историка Жана Лакутюра, с таким же успехом можно было попытаться «заставить его облачиться в мундир, который был бы тесен даже мэру заштатного городка».

Де Голль был не из тех, кто таит свои чувства. Вернувшись 14 января 1946 года с Лазурного берега, где он проводил в размышлениях отпуск, де Голль принял решение об отставке. Это был блеф, тактический ход, с помощью которого генерал рассчитывал завоевать всеобщую поддержку своему плану переустройства страны. «И недели не пройдет, как ко мне явится делегация с просьбой вернуться», — заявлял он.

На ближайшее воскресенье (20 января) де Голль созвал заседание кабинета министров. «Во Франции вновь господствует партийный абсолютизм, — заявил он. — Мне это не нравится. Однако, не желая силой устанавливать диктатуру, которая скорее всего ничем хорошим не кончится, я лишен возможности остановить этот эксперимент. Поэтому я ухожу. Не далее как сегодня я извещу президента национальной ассамблеи об отставке правительства». С этими словами, отмечает Кук, «он кивнул всем присутствующим и вышел из зала».

В каком-то смысле этот шаг сюрпризом не стал; в нем всего лишь отразилось неумение де Голля примирить собственное представление о величии нации и повседневную действительность партийной борьбы. С другой стороны, он, судя по всему, был совершенно убежден, что вскоре будет востребован назад. Сравнивая себя с покровительницей Франции — скромностью де Голль никогда не страдал, — он обронил как-то: «Право, кто может представить себе Жанну д'Арк замужней дамой, матерью семейства, да еще и обманутой женой».

Но де Голль стал жертвой собственного хитроумия. Тщетно он прислушивался к шагам на пороге в ожидании посланника, доставившего прошение о возврате. «Я сделал по меньшей мере одну политическую ошибку в жизни, — признавался он много лет спустя в разговоре с племянником, — это была отставка в январе 1946 года. Я считал, что французы вскоре призовут меня назад. Но этого не случилось, и страна потеряла несколько лет впустую».

Тем не менее в поведении де Голля содержится некий урок, который стоило бы усвоить всякому, кто сталкивается, будь то в политике или в бизнесе, с крутой переменой в расположении фортуны: чем председательствовать на собрании, которое с неизбежностью подорвало бы его репутацию, де Голль решил «уйти от событий, не дав им уйти себя»; уходя, он бросил задумчиво: «Предпочитаю легенду о власти». Вместо того чтобы держаться за место, он решил, отойдя в сторону, удержать себя. И хотя ближайшие двенадцать лет были проведены на обочине, сам он потерянными их не считал.

Тонкий стратег, де Голль понял, что в предстоящих политических войнах ему нужна парламентская пехота — солдаты на скамье национального собрания, которые проголосуют за его возвращение, а сами отойдут в тень. И вот в 1947 году он основывает новую политическую партию — Защита французского народа (ЗФН). Собственно в привычном смысле это была не вполне партия: в манифесте ее, написанном де Голлем, говорилось, что цель заключается в том, чтобы «поверх всех партий добиваться достижения поставленных мною экономических, социальных и внешнеполитических целей». Иными словами, это была партия, долженствующая положить конец всем партиям.

Андре Мальро, официальный представитель партии, следующим образом охарактеризовал различие между «голлиз-мом», как стали называть это течение, и позицией других партий: в то время как «любая из ныне существующих групп, партий, союзов, ассоциаций действует и выступает от своего имени, так, как если бы они были независимы от всего остального», ЗФН преследует цели «общественного блага».

Поначалу казалось, что ЗФН легко завоюет власть. На муниципальных выборах 1947 года она получила 40 процентов голосов, победив в 13 из 25 крупнейших городов Франции, включая Париж и Марсель. Но уже на следующих, парламентских выборах (1951) эйфория поумерилась и результат оказался гораздо скромнее — всего 23 процента.

Де Голль открыто признал поражение. «Усилия, которые я прилагал после окончания войны… к успеху пока не привели, — говорил он. — Этого я не отрицаю. Иное дело, что, боюсь, Франции от этого лучше не станет». Покидая свой кабинет, де Голль, казалось, покидает большую политику. Подобно Рейгану, потерпевшему поражение от форда, подобно Черчиллю, впавшему в опалу после Дарданелл, он рухнул в борьбе за принципы.

И все же годы, проведенные в изгнании, де Голль использовал для уточнения своих позиций и совершенствования подходов. «Де Голля 1945 года, — пишет Жан Лакутюр, — не следует смешивать с утонченным де Голлем 1958-го и последующих лет». За годы, проведенные вдали от столиц, в ожидании призыва к руководству в голосе его появились новые ноты.

Общаясь с французами, с которыми он был разобщен во время войны, де Голль переосмысливал свою миссию. «Именно в эти годы, путешествуя по Франции, постоянно переезжая с места на место, наведываясь к простым людям, ночуя в их домах, де Голль научился понимать Францию, — вспоминает близкий ему Пьер Лефранк. — Он приблизился к народу, чем и определяется в первую очередь его поведение после 1948 года: умение находить правильный тон, неотразимость аргументов, непринужденность в разговоре, искусство убеждения. Кампания в пользу ЗФН стала для де Голля открытием Франции».

Раньше де Голль в борьбе с партиями искал самоудовлетворения, теперь, заговорив о национальном величии, начал учиться искусству общения с французами. В «пустыне», сочиняя воспоминания, де Голль словно бы обрел голос. «Во взгляде де Голля на себя как на наместника Божия, посланного на землю вечной и неизменной Франции, было немало романтики, не говоря уж о мистицизме, — пишет автор книги «Голлизм» Энтони Хартли. — Такой взгляд требует абсолютного мессианского духа и безграничной веры в правильность собственной концепции трансцендентного, избравшего его своим временным выразителем».

Воспоминания о военных временах, опубликованные в 1960 году, отражают этот сдвиг в прежних представлениях де Голля. «Вся их атмосфера, — пишет Хартли, — насыщена мессианством. Это рассказ о великом народном водителе, о новом Моисее, который ведет людей из пустыни в Землю обетованную, некогда им принадлежавшую».

Подобно тому как Рональд Рейган двигался от консерватизма к мысли об американской предназначенности, а Черчилль от проблем сохранения империи — к спасению Британии и всей цивилизации, де Голль начал говорить о величии французской нации. В 1940-е годы он отталкивался главным образом от того, что вызывало протест, — партийного правления. В 1950-е отрицательный импульс сменился положительным величием Франции. Поднимаясь над процедурными вопросами, де Голль, чем дальше, тем больше, представлял себя не противником партий, но заступником Франции. Окончательный переход на эти позиции знаменовал воплощение предсказания, сделанного еще в 1947 году: «Наступит день, когда, отбросив пустые игры и сломав порочную систему, благодаря которой нация сбилась с пути, а государство утратило всякую силу, большинство французов соберутся под знаменами Франции».

В годы, когда де Голлъ зализывал раны в «пустыне», французское правительство действительно только и делало, что шаталось, как на ветру. Парламент, пребывавший в состоянии перманентной борьбы, то и дело тасовал кабинет. За свои двенадцать несчастных лет Четвертая республика сменила их в общей сложности двадцать шесть. Премьер-министры менялись чаще чем раз в год; хрупкие коалиции, на которые они опирались, готовы были в любой момент рухнуть и никоим образом не обеспечивали хотя бы малейшей стабильности во внутренних и международных делах.

Де Голль указывал, что в основе деятельности политиков Четвертой республики эгоизм лежит в еще большей степени, чем обычно, ибо стремительная смена премьер-министров и правительств означала, что у них нет политической базы для сколько-нибудь серьезных действий. Чем меньше они делают, тем больше у них шансов удержаться у власти. Французы даже придумали специальный термин — «immobilisme».