«Доктор Тилениус только что вышел от нас, он расспрашивал меня о моей болезни и не сказал, как французы: „Это ничего, в восемь дней мы вас вылечим"», – записывает она в своем дневнике. Это вызывает у нее тревогу, она начинает подозревать, что что-то не так.

Мария скучает в Содене, пытается читать Тита Ливия, пытается учиться вязать шерстяной чулок, но все бросает недочитанным и недоделанным. Она пьет воду из целебного источника, носит какую-то диковинную шляпу, которая, по ее словам, занимает весь Соден, наряжается старой немкой и бродит по Курхаузу, вызывая подозрение у служителей. Мертвая тишина царит в Содене, от этой тишины у Башкирцевой кружится голова, как от слишком сильного шума. Она привыкла к Риму и Парижу.

Вскоре Марию вызывают в Париж, потому что дедушка находится при смерти. Он практически неподвижен. Башкирцева пытается его рисовать, но получается у нее плохо, потому что ей трудно передать все эти белые подушки, белую рубашку, белые волосы – белое на белом.

Как-то утром, когда она собирается в мастерскую, к ней присылают слугу сказать, что дедушке стало хуже. Женщины плачут, и лишь у Марии хватает сил и хладнокровия, чтобы оставаться возле старика до самого конца. Она подробно описывает это в дневнике: «Я оставалась там до конца, стоя на коленях, то проводя рукой по его лбу, то щупая пульс. Я видела, как он умирал, бедный милый дедушка, после стольких страданий… Во время службы, происходившей у самой постели, мама упала мне на руки, ее должны были унести и уложить в постель. Его положили на постель, нескладно прибранную; эти слуги – ужасны, они делают все это с каким-то особенным рвением, при виде которого делается тяжело. Я сама уложила подушки, покрыв их батистом, окаймленным кружевом, и задрапировала шалью кровать, которую он любил – железную – и которая показалась бы бедной другим. Я убрала все кругом белой кисеей; эта белизна идет к честной душе, только что отлетевшей, к чистоте сердца, которое перестало биться. Я дотронулась до его лба, когда он уже охладел, и не чувствовала при этом ни страха, ни отвращения…

Атмосфера представляет ужасную смесь цветов, ладана и трупа. На улице жара, и пришлось закрыть ставни. В два часа дня я принялась писать портрет с покойного, но в четыре часа солнце перешло на сторону окон; нужно было прекратить работу, это будет только эскиз…»

После смерти дедушки его наследники перессорились из-за наследства. В дневнике Марии от всех вселенских страстей, разгоревшихся в связи с этим, остается лишь запись от 30 августа 1878 года: «Реальная жизнь есть гадкий и скучный сон…»

Она снова принимается за свое образование: начинает изучать римскую историю, покупает популярную историю Виктора Дюрюи, выходящую отдельными выпусками. Кроме Виктора Дюрюи дочитывает Тита Ливия, начинает читать историю Франции современного историка Жюля Мишле. На ее столе – труды Аристофана, Плутарха, Геродота и Ксенофонта. Из современных писателей Мария с упоением читает Оноре де Бальзака. Она мечтает создать школу живописи для женщин.

В своих занятиях живописью Башкирцева тоже преуспевает. Ей позволяют перейти к краскам, и она начинает с натюрмортов. А уже через два месяца учителя разрешают ей попробовать писать с натуры. В своей учебе она прыгает через ступеньки, спешит. Точно так же она пропустила гипсы, обязательный этап в обучении живописи.

Робер-Флери и Жюлиан заботятся о Башкирцевой, возлагают на нее надежды, ведь ее успех – это успех работы мастерской, а значит, новые ученики, что немаловажно. Жюлиан ценит Башкирцеву как ученицу из высшего общества и думает о ней как о своей хорошей рекламе в этом обществе.

В октябре один из рисунков Марии Жюлиан показывает художникам-мужчинам. Работа получает необыкновенно высокую оценку. Марии говорят о том, что у нее мужская рука. Вообще, о Башкирцевой преподаватели говорят так много, что это вызывает в мастерской не просто зависть, а озлобление.

«Это глупо, но мне тяжело от зависти этих девушек, – пишет Мария в дневнике. – Это так мелко, так гадко, так низко! Я никогда не умела завидовать: я просто сожалею, что не могу быть на месте другого. Я всегда преклоняюсь перед тем, что выше меня; мне досадно, но я преклоняюсь, тогда как эти твари… Эти заранее приготовленные разговоры, эти улыбочки, когда заговорят о ком-нибудь, кем доволен профессор, эти словца по моему адресу в разговоре о ком-нибудь другом, которыми хотят показать, что успех в мастерской ровно ничего не означает».

Но несмотря на все это, Мария работает, и работа дает результаты. В конкурсах, которые постоянно проводятся в мастерской, Башкирцева занимает все более высокие места. К концу года обучения она уже идет второй после Бреслау. Но Мария понимает, что по сравнению с нею, только начинающей в живописи, Бреслау – уже художник. Начинается гонка за лидером. На то, чтобы догнать соперницу, Марии понадобилось полгода. В январе, сразу после русского Нового года, она получает на конкурсе в мастерской медаль, которую ей присуждает триумвират, состоящий из Лефевра, Буланже и Робера-Флери. Ее рисунок прикалывают к стене с надписью «Награда».

В начале 1879 года Мария Башкирцева записывает в дневник следующие строки: «Если живопись не принесет мне довольно скоро славы, я убью себя, и все тут. Это решено уже несколько месяцев… Еще в России я хотела убить себя, но побоялась ада. Я убью себя в тридцать лет, потому что до тридцати – человек еще молод и может еще надеяться на успех или на счастье, или на славу, или на что угодно».

Но жизнь, к сожалению, обернулась так, что Мария не дожила до отмеченного для суицида возраста – тридцати лет.

В то время во Франции искусство представляло собой почти официальную структуру, которая пользовалась покровительством государства и имела четкую иерархию. В живописи надо было делать карьеру, как в любом социальном институте, подчиняясь тем правилам, которые были давным-давно регламентированы, здесь тоже надо было подниматься по служебной лестнице, получая чины, звания и награды. Без этих атрибутов художник был никто.

Служебная лестница начиналась со Школы изящных искусств, дальше следовали конкурс на Римскую премию, которая присуждалась не только по части живописи, скульптуры и зодчества, но и музыкальной композиции, затем следовало обучение во французской Academie de Rome (Римской академии), поездка в Рим с обязательным посещением виллы Медичи, принятие картин в Салон, получение в Салоне отзывов и медалей, а после – профессорская должность в Академии художеств, избрание в ее совет или во Французскую академию и наконец – орден Почетного легиона как окончательное признание твоих заслуг перед государством.

Достигшие социальных вершин художники представляли собой некое корпоративное братство, называя друг друга «дорогой мэтр». «Дорогие мэтры» на социальной лестнице достигали уровня высокопоставленных государственных чиновников. Не зря и сами высокопоставленные чиновники становились членами Французской академии или Академии моральных и политических наук, тем самым их социальный статус уравнивался, отныне и пожизненно они принадлежали к одному клану избранных, имя которому было Институт (Institut de France).

Институт, высшее официальное учреждение в Париже, в то время состоял из пяти Академий: Французской академии, Академии надписей и изящной словесности, Академии наук, Академии художеств и Академии моральных и политических наук. Самой известной из них, безусловно, была Французская академия, куда пожизненно избиралось сорок академиков («бессмертных»). Вакансии в ней открывались только после смерти одного из «бессмертных».

Лишь преодолевая ступеньку за ступенькой на этой социальной лестнице, художник утверждался в обществе. В результате такой карьеры он получал главное – крупные государственные заказы.

Понятно, что этот путь был для Марии Башкирцевой практически невозможным. Во-первых, она была женщиной. Во-вторых, никогда ни под кого не подстраивалась и не любила, когда ею руководили. Но она изо всех сил пыталась подняться по этой лестнице. Мария попала в Салон в 1880 году, на два года раньше, чем Сезанн, у нее были серьезные протеже, и живопись ее была вполне в русле академических тенденций, когда картину не обязательно надо было увидеть, а достаточно было пересказать, то есть сюжет значил больше, чем собственно живопись.