Салон проводился раз в год, примерно с 1 по 15 мая во Дворце промышленности на Елисейских Полях. Эти Салоны начали устраиваться там после Всемирной выставки 1855 года, для которой и было построено это выставочное помещение. За день до открытия и в день после закрытия участники Салона могли попасть на него по специальным билетам. В последний день перед открытием, на так называемом вернисаже, художники могли навести последний блеск на свои картины. (Кстати, «вернисаж», по-французски vernissage, – буквально означает «покрытие лаком» – от этого масляные краски становились ярче и сочнее.) Делалось это обыкновенно в присутствии ограниченного круга избранных лиц.

К концу XIX века вернисажи стали весьма модным развлечением, куда рвался весь элегантный Париж, число приглашенных выросло до нескольких тысяч, репортеры, естественно, попадавшие в Салон в первых рядах, рассказывали на следующий день в газетах не только и не столько о картинах, сколько о публике, фланирующей в залах.

После официального открытия Салона туда уже попадала и обыкновенная публика, вплоть до солдат и деревенских жителей, специально приезжавших в Париж поглазеть на картины. В иные дни число посетителей доходило до пятидесяти тысяч.

К тому времени, когда Мария Башкирцева появилась в Париже и занялась живописью в Академии Жюлиана, история Салонов насчитывала уже более двухсот лет. Салоны привлекали к себе самую разнообразную публику, от высшей аристократии и состоятельной буржуазии до самых демократических слоев.

Почему художники так стремились выставиться в Салоне? Почему импрессионисты годами стремились попасть туда, пока не организовали свой «Салон отверженных» и, несмотря на это, продолжали неустанные попытки и годы спустя попасть в официальный Салон?

Главное, для чего был нужен Салон, – это создать репутацию художнику. О Салоне писали все газеты, рецензентами Салона были известнейшие писатели и поэты. Одного упоминания о картине, представленной в Салоне, было достаточно, чтобы сделать имя художнику-дебютанту. А если он получал медаль, то оказывался вне конкуренции. В Салон его картины после этого принимались без голосования. Карьера его была обеспечена: картину за большую цену обычно выкупало государство или какой-нибудь любитель живописи. У художника появлялось множество заказов. Иначе этих заказов можно было ждать годами и получать за картины гроши. Покупалось только то, что прошло через Салон.

Посещать Салон полагалось не раз и не два, а много раз. Статьи критиков обсуждались в каждой аристократической и буржуазной семье за обедом. Царил культ Салона, пусть наивный, но совершенно искренний. Если покупалось что-то в Салоне, то покупалась картина, которая понравилась, которая искренне пришлась по душе.

Во времена Башкирцевой жюри стали избирать по спискам. Со следующего, 1881 года организация Салонов перешла к Ассоциации художников, и избирателями жюри стали сами художники, которые до того хотя бы раз уже выставлялись в Салоне. Это избранное жюри, как и прежнее академическое, почти всегда состояло из тех же самых влиятельных персон и всегда отстаивало интересы «своих». Шла открытая торговля голосами: ты проголосуй за «моего», а я отдам свой голос за «твоего»

В начале 1880 года, после более двух лет занятий у Жюлиана Мария Башкирцева по его совету решается представить свою картину в Салон. Ее соперница Бреслаууже выставляла свою картину на предыдущем Салоне 1879 года, где Мария отметила ее для себя как хорошую, наряду с портретом Виктора Гюго кисти Бонна. В основном же она оценивает Салон как жалкую мазню, на фоне которой можно считать себя чем-то, когда еще ничего не достигнуто. «Быть может, я скажу что-нибудь невозможное, но, знаете, у нас нет великих художников. Существует Бастьен-Лепаж… А другие?.. Это знание, привычка, условность, школа, много условности, огромная условность. Ничего правдивого, ничего такого, что бы дышало, пело, хватало за душу, бросало в дрожь или заставляло плакать».

Но таковы правила игры, других нет – надо выставляться в Салоне и стараться получить медаль.

Для своего Салона Мария Башкирцева выбирает два сюжета, которые утверждает Жюлиан. Первый: у стола сидит женщина, опершись подбородком на руки, а локтем на стол, и читает книгу, свет падает на ее прекрасные белокурые волосы. Название: «Вопрос о разводе» Дюма. Эта книга только появилась, и вопрос о разводе занимает всех. Второй: Дина, в бедной юбке из крепдешина, сидящая в большом старинном кресле; руки свободно лежат, сложенные на коленях. Поза очень простая, но грациозная.

Мария улавливает конъюнктуру, именно поэтому берет нашумевшую книгу модного автора, к тому же академика, «бессмертного». В прессе и в обществе как раз идет дискуссия о законе, который разрешил бы во Франции развод. Такой закон был принят уже через два года, в 1883-м. Идея картины актуальна. Успех просчитывается.

Мария много работает над картиной, к ней ездят с советами, пожеланиями и замечаниями Тони Робер-Флери, скульптор Сен-Марсо и сам Жюлиан. Но она недовольна собой, все время называет свою живопись мазней, постоянно корит себя, почему не приступила к работе над картиной раньше – времени закончить, как ей хочется, явно не хватает. Башкирцева работает в бешеном темпе: «Я бы хотела делать так, как сегодня: работать от восьми до полудня и от двух часов до пяти. В пять приносят лампу, и я рисую до половины восьмого. До восьми одеваюсь, в восемь обед, потом читаю и засыпаю в одиннадцать часов. Но от двух до половины восьмого без отдыха немного утомительно».

Наконец она делает последние мазки на своей картине. К вечеру приезжают супруги Гавини, принимающие деятельное участие в ее дебюте.

«Мы подумали, что надо посмотреть картину Мари, прежде чем ее увезут, – сообщают они. – Ведь это отъезд первенца».

Мария записывает в дневнике: «Славные они люди. Месье Гавини в карете проводил меня во Дворец промышленности, и два человека понесли холст. Меня бросало то в жар, то в холод, и мне было страшно, словно на похоронах.

Потом эти большие залы, огромные залы со скульптурой, эти лестницы – все это заставляет биться сердце. Пока искали мою квитанцию и мой номер, принесли портрет Греви, сделанный Бонна, но поставили около стены, так что свет мешал видеть его. Во всей зале только и были, что картина Бонна, моя и какой-то ужасный желтый фон. Бонна показался мне хорошим, а видеть здесь себя мне было страшно. Это мой дебют, независимый, публичный поступок! Чувствуешь себя одинокой, словно на возвышении, окруженном водою…»

Так к Башкирцевой приходит первый успех.

Она продолжает напряженно работать, начиная день с гармонических звуков арфы, как это делали жрецы Аполлона. Интересна расписка, которую Мария дала Жюлиану: «Я, нижеподписавшаяся, обязуюсь каждую неделю делать голову или академический рисунок или же этюд в натуральную величину. Кроме того, я буду делать по три композиции в неделю, если же одну, то вполне отделанную. Если я нарушу вышесказанные условия, то я уполномочиваю г-на Родольфа Жюлиана, художника, разглашать повсюду, что я не представляю из себя ничего интересного. Marie Russ».

Для Башкирцевой согласилась позировать одна американка из мастерской, Алиса Брайсбен, с условием, что Мария подарит ей портрет. Башкирцева согласилась. Салон начинает приносить дивиденды.

С начала 1880 года здоровье Марии начало ухудшаться. Появился кашель, который продолжался всю зиму. Беспокоит ее и слух – с марта она стала хуже слышать. «Доктор предполагает, что мой кашель чисто нервный, может быть, потому что я не охрипла, у меня ни горло не болит, ни грудь. Я просто задыхаюсь, и у меня колотье в правом боку».

Для лечения выбран курорт Мон-Дор. Мария живет в маленькой гостинице, куда за ней приносят закрытые носилки. В плаще и костюме из белой фланели она едет принимать ванну, душ, пить воды, вдыхать пары. Но лучше ей не становится: «У меня так болит все внутри, от шеи к левому уху, что можно сойти с ума. Я не говорю об этом, а то тетя будет надоедать, но я знаю, что это связано с горлом. Вот уже двадцать четыре часа я испытываю такую боль, что хочется кричать, совершенно невозможно спать или что-нибудь делать. Мне приходится даже каждую минуту прерывать чтение. Я думаю, что из-за этой боли жизнь представляется мне в черном свете. Что за горе! Когда же оно кончится, и навсегда?»