Приехав в Киев, Николай Иванович узнал, что относительно его перевода дела улажены, и, пользуясь наступлением летних вакаций, отправился в Воронежскую губернию к матери на почтовых через Глухов и Курск.

Во время вакаций Костомаров съездил в Дивногорский монастырь, расположенный в удивительно красивой местности над Доном, близ устья Тихой Сосны.

В августе 1845 года Николай прибыл в Киев и занял свою новую должность учителя Первой киевской гимназии. Сначала он проживал в Старом городе, потом нанял квартиру на Крещатике вместе с выпускником Афанасием Марковичем, горячим любителем южнорусского языка и ревностным местным этнографом. Прошло несколько месяцев, и в ноябре 1845 года Костомаров получил от матери письмо, в котором она жаловалась на ухудшающееся здоровье и изъявляла желание продать имение и переехать к нему в Киев. «Я сообразил, что держать имение за девятьсот верст от Киева и ездить на него на перекладных не совсем удобно, и предположил продать имение в Острогожском уезде, а вместо этого купить где-нибудь по соседству с Киевом. С этою целью я отправился к матери в декабре 1845 года. Медлить было нечего, потому что нашелся хороший покупщик по имению. По приезде в свою слободу я немедленно послал нарочного к помещику, желавшему купить имение, а тот прислал ко мне своего поверенного, дворового человека, с деньгами. Мы отправились в Воронеж и в течение нескольких дней совершили купчую крепость. Возвратившись назад, я попрощался с углом, который считал своим много лет, и отправился на почтовых через Харьков в Киев. По дороге между Полтавой и Киевом я простудил себе горло и получил нарыв; в таком состоянии прибыл я в Киев на первый день Рождества. Квартира моя оказалась нетопленною: товарища моего Марковича не было в городе, и я вынужден был приютиться в какой-то грязной гостинице, находившейся на Крещатике на углу Бессарабской площади. Здесь мой знакомый, проживавший в Киеве, Н. Гулак, пригласил меня переехать к нему и жить до приезда ко мне матушки, после чего я собирался уже отыскать себе особую квартиру. Болезнь горла потребовала операции, которую мне сделал профессор Караваев, проколовший нарыв в горле, и я оставался в квартире у Гулака до февраля», – пишет в своей «Автобиографии» ученый-историк.

КИЕВ

С августа 1845 года Костомаров работает старшим учителем истории в знаменитой мужской Первой киевской (Александровской) гимназии, параллельно преподает общую и русскую историю в частных пансионах, а позже – в Киевском институте благородных девиц.

Отличаясь прекрасной памятью, незаурядным лекторским мастерством и широкой эрудицией, молодой ученый преподавательскую деятельность совмещает с интенсивными научно-историческими студиями, изучая период Б. Хмельницкого, подготавливает к изданию «Летопись» С. Величко, а в 1847 году публикует свою славноизвестную «Славянскую мифологию».

1 февраля 1846 года мать Николая Ивановича приехала в Киев, и с этого времени начался для него иной род домашней жизни: бытового комфорта. Вместе с матерью он поселился на Крещатике в доме Сухоставской.

Частыми собеседниками Н. Костомарова в этот период были Н. Гулак, В. Белозерский, А. Маркович и учитель Д. Пильчиков; нередко заходил к Николаю старый профессор бывшего Кременецкого лицея Зенович.

В июне 1846 года после прочтения Костомаровым пробной лекции «Изложение истории русских славян от древнейших времен до образования Гуннского государства» Совет Киевского университета Св. Владимира утверждает его адъюнктом кафедры русской истории. Университетская атмосфера, в которую попал молодой преподаватель, в то время не отличалась симптомами национальной враждебности, которые будут характерны для Киевского университета впоследствии. Они, по замечаниям самого Костомарова, тогда еще были в зародыше или, по крайней мере, не смели проявляться слишком рельефно при зорком контроле со стороны генерал-губернатора Д. Г. Бибикова.

Однажды этот генерал-губернатор на университетском собрании после ухода из зала публики приказал остаться всем профессорам и студентам университета и произнес перед ними грозную и вместе с тем странную речь. Он объявил, что до него дошли слухи о тайных собраниях студентов, дерзающих обсуждать политические вопросы, «и по этому поводу делал угрозы, что если он еще услышит что-либо подобное, то по данному ему от государя праву закроет университет, а виновных сошлет в ссылку». При этом он шутя советовал студентам вместо политических вопросов заниматься лучше женщинами и кутежами, ибо за это он не будет никого преследовать. Эту милую шутку, выраженную, правду сказать, довольно цинично, университетская молодежь приняла вовсе не так сочувственно, как, по-видимому, ожидал оратор; напротив, когда студенты расходились по домам, то между ними слышались замечания о совершенной непристойности такого совета из уст высшего начальника края в стенах высшего учебного заведения.

Тогдашняя политика российских властей, направленная на русификацию края, привела к тому, «что поляки не смели себя называть поляками, а называли себя католиками, что выходило забавно: слово „католик“ в Киевском крае теряло свое повсеместное значение вероисповедания и стало означать как бы какую-то национальность; но, отличая себя католиком, поляк, однако, ни за что бы не назвал себя русским, потому что в этом крае и слово „русский“, наоборот, перешло как бы в значение вероисповедания». Поляки исключительно говорили по-польски и не хотели говорить по-русски; приобретая знание русского языка поневоле в училище, поляк считал как бы нравственной необходимостью поскорее забыть его. Языком интеллигенции и аристократии во всем крае в большинстве случаев был исключительно польский, и даже крестьяне поневоле должны были усваивать его. Но судя по экзаменам, как вступительным, так и переводным, по меткому наблюдению Н. Костомарова, поляки вступали в университет с лучшей подготовкой, чем русские, и это зависело уже не от школьного образования, а от первоначального домашнего.

По воспоминаниям Николая Ивановича, «киевские студенты того времени мало были принимаемы в обществе, за исключением немногих семей сыновей богатых помещиков или влиятельных особ. Между профессорами и студентами мало было примеров товарищеского общения, да и начальство, видимо, не желало его, а поддерживало в профессорах потребность держать себя со студентами начальствующим образом. Были даже примеры, когда профессорам делались замечания, что они обращаются запанибрата со студентами, при этом им указывалось, что этим они роняют свое достоинство». Такое замечание получил и Костомаров вследствие того, что начал приглашать к себе по вечерам студентов, в которых замечал особую склонность к читаемому им предмету. «Причиною тому был господствующий тогда в обществе в целом дух субординации и боязнь возникновения политического вольнодумства, которое, как полагали начальствующие лица, могло появиться у молодежи, близко знакомившейся с духом и идеями своих наставников. Понятно, что при таких натянутых отношениях между профессорами и студентами нельзя было ожидать никакого положительного влияния наставников на учащихся.

Профессор довольствовался тем, что отбарабанил свою лекцию, мало обращая внимания, как легла на душу слушателей эта лекция и что она пробудила в их сердце и уме, а студент считал себя выполнившим свою обязанность тем, что вызубрил записанную им профессорскую лекцию и буквально проговорил ее на экзамене или на репетиции. Таким образом, из этого очерка духа, господствовавшего в университете того времени, даже и при некоторых профессорах, отличавшихся дарованием и преданных науке, не могло возникнуть ничего живого и богатого задатками для будущего».

В это же время познакомился с Н. Костомаровым известный польский археолог, граф Свидзинский. Узнав, что Николай работает над изучением Б. Хмельницкого, привез ему в подлиннике и в списке с подлинника летопись Иерлича, позволив Костомарову пользоваться ею для своей истории, а затем дал обещание и в дальнейшем доставлять Николаю рукописные материалы, относящиеся к истории казаков, а этих материалов у него было много.