Через пять лет франки Хлодвига уничтожат в Галлии «государство Сиагрия», а ещё через год придут в Норик воины Одоакра… Никто ещё не знает этих сроков, но страшное чувство «конца света» охватывает души людей всё теснее. И никогда оно ещё так не угнетало, не вжимало в промерзшую заснеженную землю, не лишало последних сил, как в канун пятого дня до мартовских ид 1236 года от основания Рима, который через многие века историки продатируют задним числом как восьмое января четыреста восемьдесят второго года нашей эры.

Не только в обоих Нориках не спали в ту ночь люди. Тревога охватила землю ругов — хозяев противолежащей остатку Прибрежного Норика части северного берега Данубия. Собственно говоря, их земля — Ругиланд — вместе с упомянутым остатком является ныне Тульнским полем, этаким раздутием узкой трубы Дунайской долины, окаймлённым с севера и юга полукольцами горушек и холмов, но, в отличие от южного берега, в империю никогда не входила, была южной частью Богемии, названной так по исчезнувшему уже кельтскому племени бойев. Так что география — географией, а история — историей, но и наоборот тоже — географическая целостность не может не привести к некой общности судьбы населявших эту целостность людей, как бы различны они ни были по крови, языку и истории своего здесь появления.

И потому в Ругиланде тоже чувствовали, что этот день — переломный, что ненадёжным стало само существование народа ругов, видевшего за последние три века и особенно в последние десятилетия немало горя и крови.

Тревожно было во многих городах Италии, и сам Одоакр был в тот день мрачнее обычного.

Зато в землях алеманнов — выше по южному берегу Данубия, отделённых от остатка Римского Прибрежного Норика рекой Эннс, и в землях герулов, обитавших северо-восточнее Ругиланда, чувствовалось радостное оживление, тоже, впрочем, тревожное.

Нелёгким делом было в ту пору распространение вестей, странным показалось бы постороннему наблюдателю одновременное возбуждение многих десятков тысяч людей на протяжении сотен миль, если бы он не знал, что этого дня ждали уже три года — одни с бессильной тоской, другие — с надеждой. Этот день должен был стать последним в земной жизни человека, известного на берегах Данубия и в ряде других земель как святой Северин.

Без года тридцать лет гремело это имя среди римлян и варваров, кафоликов и ариан, обретая всё большую известность. Творимые Северином чудеса и исцеления были известны столь широко, что даже из Италии шли через альпийские перевалы к нему на исцеление и для благочестивых бесед больные и паломники. Король ругов Фева, подобно своему покойному отцу Флакцитею, считал свой народ и себя лично обязанными вечной признательностью святому и оберегал оружием и доблестью своих воинов прилегающую с юга к Данубию против Ругиланда римскую (она же — норикская) землю, взимая за то, впрочем, некую плату. Властелин Италии Одоакр считал своё возвышение прямым следствием встречи с Северином.

Король алеманнов, свирепый Гибульд, до сих пор не понимал, как вышло, что по единому слову Северина он отпустил без выкупа всех до единого римлян-пленников. Можно было, поразмыслив, понять причины страшного разгрома под Батависом, неудачи под стенами Лавриака, но откуда взялся этот небывалый доселе леденящий страх при встрече с Северином?! Ему, доблестью в битвах не раз подтверждавшему право своё на господство над своим народом, было ведомо, что такое страх, и он успешно ломал его, был господином своих дел и мыслей, а тут что-то неведомое скрутило ему душу… Нет, тут не обошлось без Бога, хотя никто не может объяснить Гибульду, зачем Богу это потребовалось… Зато теперь, когда Северина не станет, когда придётся иметь дело только с заставами ругов на норикском берегу Эннса… Правда, руги и сами по себе противник достаточно серьёзный, но их сила — земная, привычная…

Примерно то же самое было надеждой в герульских землях, где немалую часть потерь в схватках с ругами приписывали севериновой защите своих союзников перед севериновым богом (эти варвары были ещё слишком дики, чтобы воспринять крещение, но в силе данного святого и силе подпирающего эту силу бога были вполне убеждены)…

До сих пор болезни и голод, полчища врагов и самая смерть — всё отступало перед этим прямым, как копьё, и столь же худым человеком, зимой и летом ходившим в одной власянице и босиком, никогда не покрывавшим голову даже капюшоном той же власяницы.

Но без дня три года назад — когда ещё бодрый, хотя и старейший перед святым годами, ближайший его сподвижник, пресвитер Луцилл, прежде бывший в окружении последнего епископа Рэции Валентина, захотел отслужить в годовщину его смерти поминальную мессу, — Северин сказал, что вскоре Луциллу придётся поминать и его, ибо именно в день смерти святого Валентина Господь призовёт его. Поначалу решили, что случится это через год, но помалкивали, с вопросами не приставали и за то были вознаграждены: через полгода он проговорился, что ещё два с половиной года жизни ему осталось — в тот момент это показалось даром Божьим, но теперь, когда этот срок истекает минута за минутой, когда надежды больше нет — яростно хотят норикцы верить, что это лишь дурной сон, что им когда-то послышались эти слова, чуть не вмиг облетевшие всех своих и унёсшиеся к чужим. Ведь как теперь без него?! Кто отведет от покидаемых им людей мириады бедствий? Все эти люди прошли в какой-то степени северинову выучку — все годы своего пребывания в Норике он заставлял людей верить (вопреки всем общеизвестным печальным фактам) в лучшее будущее, из года в год противопоставлял он веру знанию. И вот теперь многие были готовы проклясть своё знание, но было это бесполезно, ибо оно на сей раз подкреплялось словами самого Северина и состояло в том, что Господь не отступился от желания забрать святого из этого мира. Следя из трещавшего от наплыва людей Фавианиса, близ которого находился старейший из основанных им на норикской земле монастырей, за срубленной им для себя вне его стен келейкой, норикцы знали, что последние три дня великий гонитель болезней впервые за всё своё пребывание в Норике жаловался на боль в боку.

Знали, что приехавшие к нему по льду Данубия из лежащего как раз против его келейки на том берегу дворца-терема, ещё Флакцитеем нарочно на том месте возведённого, король Фева и его жена Гизо покинули вскоре келейку в крайнем испуге.

Знали, что прикрывавший остаток Прибрежного Норика от алеманнских и герульских налётов силой своих дружинников брат Февы — не знающий страха суровый воин Фердерух — ускакал после разговора с Северином в метельную ночь — ещё не успела метель скрыть следы его коня, нёсшегося словно от погони. А ведь он — один из всех ругов — не только не боялся Северина (многие не боялись, а преклонялись перед ним с любовью и почтением), но и был к нему иной раз непочтителен…

Знали и то, что сразу после этого вошли в келейку и сейчас находятся там Луцилл и его столь же близкий к Северину друг — Марциан. Догадывались: последняя встреча наедине, наставление преемников, возможно — исповедь. Насчет последнего, впрочем, спорили. Должен ли святой слуга Божий исповедываться перед простыми смертными?… И не узнали никогда, была ли исповедь — даже своим исповедникам впоследствии ничего не сказали перед смертью Луцилл и Марциан. Даже своему преемнику на посту главы севериновского монашеского братства, Евгиппию, в тот тяжкий день бывшему ещё подростком-послушником в Фавианисском монастыре, ничего не сказал переживший Луцилла Марциан. И когда через 29 долгих лет (срок, длиной равный сроку северинова подвига на норикской земле) Евгиппий писал «Житие святого Северина», он знал лишь свидетельства старших его годами людей, знал записи в не дошедшей до нас монастырской хронике, а об исповеди не знал и потому нет в «Житии» о ней ни слова.

А всё-таки исповедь была, и мы сейчас незримо присутствуем при ней. Ревёт за стенами келейки метель, а в келейке непривычно натоплено — сам Северин никогда не нуждался в тепле, но сегодня холод не должен отвлекать Луцилла и Марциана. Они посажены против теплящейся в углу под иконой лампады, чтобы были видны их лица. Северин сидит против них на грубой лавке. Ему бы лежать, но при всём уважении, при всей любви к Учителю не скажут ему о том его ученики и преемники. Дело есть дело. Он уходит, они остаются. Неимоверная тяжесть ложится на их плечи, как некогда, рассказывают уцелевшие кое-где язычники, легло небо на плечи Геркулеса. А ведь они не взысканы Господом, им придётся опираться лишь на своё разумение и на силу созданной Северином организации. На веру, конечно, тоже, но… Нет, они не шелохнутся, не упустят ни слова из последних заветов Учителя: упущение смерти подобно — смерти для многих, отныне зависящих от их воли, от их разума…