Увы, смерть Золотова-младшего в эту благостную картину никак не вписывалась.

— Я так понимать, — сказал доктор, — вы прийти спрашивать меня о бедный мальчик? Я очень его жалеть.

Он сокрушённо вздохнул.

— В общем, да, — ответил я. — Скажите, Клаус Францевич, не заметили ли вы на теле следы побоев?

— Нет, Ефим, — доктор покачал головой. — Никакой следы. Только есть ссадина на левом колене, и я полагать тут след падения. Больше ничего.

Другими словами, доказать факт избиения юноши его отчимом не получится.

— Ладно, тогда второй вопрос, — сказал я. — Точнее говоря, мне нужна ваша консультация по поводу одной легенды.

— Вот как? Слушаю вас, Ефим, — сразу оживился доктор.

Я пересказал ему ту сказку, что поведала нам барышня. Клаус Францевич слушал молча и очень внимательно. Когда я закончил, он покачал головой и изрёк:

— Удивительно.

— Не то слово, — хмыкнул я. — Но вот какая штука, Клаус Францевич. Я всегда считал, да и вы говорили, что тайнами окутаны старинные постройки, но в нашем случае это постройка, которая так и не была построена. Какая-то неправильность получается, вы не находите?

— Здесь всё есть неправильность, — уверенно заявил доктор. — Весь ваш рассказ.

— Доктор, я весь внимание.

Клаус Францевич, оседлав любимого конька, погнал на нём далеко и всерьёз, но мне всё же удалось удержать беседу в рамках следствия. Легенда действительно существовала, но, по версии доктора, выглядела она значительно короче и куда как прозаичнее. Мол, если заблудиться в Кронштадте, то есть призрачный шанс эту арку увидеть.

— И что дальше? — спросил я.

— Дальше — всё, — сказал доктор. — Только шанс увидеть мечта великий Пётр.

— Негусто. И многие её видели?

— Я, увы, не знать ни один случай, — с искренним сожалением сказал доктор. — Ваш Кронштадт нельзя заблудиться. Негде! Я пробовать!

— Но откуда-то пошла же эта история, — не сдавался я.

— Я не знать, Ефим, — вздохнул доктор. — Предполагать: это быть пьяный матрос.

Да уж, когда эта публика начинала чудить, куда там какой-то нечисти?! Вон, три года назад матросы чуть по камушку Кронштадт не разнесли. Войска пришлось вызывать.

— То есть, никакой арки нет и быть не могло? — настаивал я.

— Я этого не говорить, — неожиданно возразил доктор. — Легенда быть. Возможно, пьяный матрос заблуждаться и видеть. Но всё остальное — шелуха. Вы говорить, это говорить Мартын? Так я вам говорить — он много сочинять красивый сказка для барышня.

— С него станется, — согласился я. — А скажите-ка, Клаус Францевич: наш покойный был пьян?

Это, по словам доктора, было маловероятно. Однако столь же маловероятной представлялась ему и способность юноши проплыть под аркой. То, что он не пловец, это я заметил ещё когда его из канала вытаскивал, но вдобавок у Андрея не были развиты нужные мышцы. Клаус Францевич вообще удивлялся, как молодому человеку удалось продержаться на воде хотя бы до моего появления. Разве что с перепугу. Тогда — такое в практике доктора случалось неоднократно — человек задействовал скрытые резервы и совершал то, что обычно ему не под силу.

— Я так, Ефим, думать. Юноша потерять свой рассудок, — констатировал Клаус Францевич.

В таком состоянии он, конечно, мог увидеть не то что арку, но и самого Петра Великого.

— Клаус Францевич, — сказал я. — А нельзя ли определить, с чего это он так внезапно с реальностью раздружился?

— Так скоро я сказать не могу, — ответил доктор. — Я могу предполагать. Юноша слаб. Как вы говорить — хилый.

— Так жизнь у него была непростая, — философски заметил я.

Доктор аж фыркнул от возмущения.

— Непростой жизнь?! Как вы можете так говорить, Ефим?! Он жить в красивый город, в небедный семья. Ваша страна быть велик и богат. Он иметь свой молодость. Он жаловаться?! Ох, Ефим. Я быть военный врач. Мы строить новый страна и воевать Австрия, Бавария, Франция, — перечисляя, доктор резко загибал пальцы на левой руке. — Я в его возраст уже идти в битва при Кёниггреце! Вы, Ефим, не видеть война в глаза, и это есть большое счастье. А я видеть, как такие мальчик сражаться и умирать, когда австрийцы хотеть сбрасывать наша дивизия в река! Я лечить один, а рядом страдать и умирать ещё пять. Вот они иметь непростой жизнь! Они, а не он!

— Полностью согласен, Клаус Францевич, — сказал я. — Жаль, что он не понял этого раньше.

Доктор согласно кивнул и проворчал что-то на немецком. От вознаграждения за консультацию он отказался:

— Ох, Ефим, я есть врач. Я не брать деньги здоровый человек. Я брать деньги больной. И я вам сказать прямо: как вы относиться свой здоровье, я скоро получать мой гонорар.

Я заверил доктора, что при таком подходе не видать ему моих денег как своих ушей, и откланялся.

Лавка купца Золотова располагалась в самом конце Осокиной площади. На вывеске значилось: «Магазинъ посуды». Дверь открывалась так туго, словно посетителям здесь были вовсе не рады. Однако за дверью действительно располагался магазин.

Всяческой кухонной утвари тут было просто навалом. Вдоль трёх стен от пола до потолка стояли стеллажи с посудой. Перед ними выстроились прилавки с разной кухонной мелочёвкой. Когда мы с Маргаритой Викторовной вошли, из-за центральной витрины вынырнул приказчик. То, что это не купец, я понял сразу. Слишком неуверенно он держался.

Это был маленький худенький человечек, которого, если бы не бородка, вполне можно было принять за подростка. Поверх белой рубахи на нём была накинута безрукавка — такая потёртая, что я совершенно не представлял её на человеке купеческого сословия. Бросив на меня один-единственный испуганный взгляд, человечек пробормотал:

— Чего изволите?

Он произнёс это таким тоном, будто спрашивал: «бить будете?» Потом, заметив за моей спиной Маргариту Викторовну, малость посветлел лицом. Наверно, ещё и добавил про себя: «Слава Богу, не покупатели».

— Здравствуй, Антип, — сказала барышня и, сразу подтвердив мои предположения, представила нас. — Это наш приказчик, Антип. А это — Ефим Родионович из сыскной полиции.

Приказчик обратно спал с лица, пробормотав в витрину что-то вроде:

— А я что? Я ничего.

Не иначе, приворовывал.

— Дядя ещё не ушёл? — спросила Маргарита Викторовна.

— Ушёл, — отозвался Антип.

Барышня кивнула.

— Может, оно и к лучшему, — сказала она и легко сбросила с плеч пальтишко, которое нашёл ей Семён. — Ефим Родионович, не угодно ли чаю?

— Нет, спасибо, — отказался я. — Некогда нам чаёвничать. Если не возражаете, я бы пока осмотрел комнату вашего брата.

— Да, конечно, — согласилась она. — Сюда, пожалуйста.

Мы поднялись по деревянной лестнице на второй этаж. Ступеньки тихо поскрипывали под ногами. Вдоль второго этажа шёл коридор. Из широкого окна в него падал утренний свет. Окно было забрано решёткой. Справа в ряд выстроились три двери.

— Тут дядина комната, — сказала барышня, проходя мимо первой.

Я подёргал за ручку. Дверь оказалась запертой.

— Тут комната Андрея, — барышня остановилась у второй. — А моя там, дальше.

Она открыла третью дверь, заглянула внутрь и кивнула сама себе.

— Всё пристойно, — доложила мне она. — Проходите, Ефим Родионович.

Я вошёл. Комнатушка была маленькая, а большое количество мебели делало её ещё меньше. У одной стены стояла кровать и, ближе к окну, стол с парой стульев. Стол был завален книгами и бумагами. Над ним висела лампа. С другой стороны выстроились три шкафа: один с одеждой и два с книгами. Я прошёлся взглядом по корешкам. Какая-либо система в расстановке книг отсутствовала. Тоненькие брошюры соседствовали с толстыми томами, а учебники — с беллетристикой.

В бумагах на столе царил такой же хаос. Здесь валялись выписки из учебников и выступлений адвокатов, снабжённые коротенькими пояснениями, расписания занятий и движения пароходов до Ораниенбаума, перечень книг по юриспруденции и даже стихи. Последние все без исключения были о любви и все — отвратительные. Что-то в духе: «Заяц грыз свою морковь, а ко мне пришла любовь». Буквы были мелкие и угловатые. Точь-в-точь такие, как на картинке с аркой.