Затем я увидела себя в первую ночь дома, как лежу в постели одна и смотрю на очертание старушки на потолке. Я увидела себя на следующее утро, как иду на швейную фабрику и ищу работу, а затем покупаю продукты для скромного обеда. После обеда я бы надела толстый свитер и села на крыльце, попыталась бы читать, поглядывая на проезжавшую по дороге случайную машину, поднимающую за собой пыль, или, если бы прошел дождь, прокладывающую борозды в грязи. Возможно, я бы зашла в дом, взяла кисть и стала перед мольбертом.

Что бы я нарисовала?

Я думала о наступающем лете, о том, как буду рано вставать на работу и приходить домой уставшая от скучной рутины, не требующей от меня отдачи. Я буду ухаживать за своим садом. Может быть, раз или два за лето я попрошу мистера Барлоу отвезти меня в Пайн Буш, чтобы я могла походить по болотам, поискать Карнер Блю и понаблюдать за дикой природой.

А затем появятся первые признаки осени, над головой потянутся стаи уток, в саду почернеют и скрутятся от мороза стебли томатов. Я слышала завывание северо-восточных ветров за окнами, возвещающих о долгой и суровой зиме, за которой последует новая весна с дождями, такими сильными, что будут гнуться деревья. А затем придет очередное сырое лето. Конечно, это были просто сезоны, смена времен года. Так же происходит и в других местах. Но не только мысли о временах года заставили мое сердце сжаться, когда я сидела за столом в своем номере в отеле Марракеша.

Вернуться означало снова начать ту жизнь, которой я жила до того, как в нее вошел Этьен, до того, как я переплыла через океан и приехала в эту непонятную, интригующую и часто путающую страну. До того, как мои глаза увидели эти цвета и я услышала звуки, которые даже не могла представить. До того, как я вдохнула запах неизвестных растений и местных ветров, до того, как ощутила новые вкусы на своем языке.

До того, как я узнала боль и горечь потери своего ребенка и до того, как, впервые в жизни подержав ребенка на коленях, я вдохнула запах его волос и ощутила его податливое тело, прижавшееся ко мне.

Я точно знала, какой будет моя жизнь, когда я вернусь в Олбани, не только следующие несколько месяцев и год, но до самого конца. Мне было тридцать лет. Смогу ли я прожить так еще тридцать или даже больше?

Я взяла паспорт; он лежал, тяжелый и твердый, на моей ладони. Возвращение домой — это жертва. Но и награды не будет мне за это.

Я не хотела такой жизни, в одиночестве. Я снова вспомнила странное выражение лица Ажулая, когда сказала ему, что хочу остаться и найти Этьена, чтобы помочь ему справиться с болезнью.

Разве он мог понять?

Я подошла к окну и посмотрела на пальмы, посаженные ровными рядами. Над головой мерцали звезды, они были очень яркими, а за пределами отеля ночь наполнялась шумом: выкриками на арабском и других, незнакомых мне языках, барабанным боем на площади, криками домашних животных. Где-то недалеко внезапно послышался шум крыльев ночной птицы, резкий звук, издаваемый летучей мышью, еле слышное жужжание и гудение насекомых.

Может, прислушаться к совету Ажулая и уехать домой? Или слушать свое сердце и оставаться здесь, дожидаясь Этьена? Всего лишь месяц! Месяц, если предположение Ажулая окажется верным.

Как часто бывало, я попыталась воскресить в памяти тепло улыбки Этьена, глубину его темных глаз. Но сейчас сделать это оказалось сложнее; его образ стал каким-то блеклым, словно яркий солнечный свет Марракеша стирал его и делал тонким, менее значительным.

Это меня испугало. Я не хотела думать, что слова Манон о том, будто Этьен был слабым и просто использовал меня, как-то повлияли на меня.

Я не хотела думать об Ажулае, об озабоченности, улавливаемой в его синих глазах, когда он советовал мне уехать домой.

Оба они — и Манон, и Ажулай — правда, по разным причинам, не хотели, чтобы я ждала Этьена. Но я должна, разве не так? Я докажу, что они оба неправы. Они убедятся, что Этьен любит меня и нуждается во мне точно так же, как я люблю и нуждаюсь в нем.

Я останусь. Я найду способ как-то прожить это время.

— Иншаллах, —прошептала я в ночной тишине.

На следующее утро я сказала мсье Генри, что больше не буду жить в отеле «Ла Пальмере». У него хватило благородства не вздохнуть с облегчением, хотя с тех пор, как я позволила Ажулаю и Баду зайти в мой номер, он начал относиться ко мне с еще большей прохладцей.

— Вы уезжаете из Марракеша, мадемуазель О'Шиа?

— Нет, — ответила я. — Я вернусь через несколько часов и заплачу по счету.

— Как вам будет угодно, мадемуазель, — сказал он.

Я не спала, металась на своей мягкой постели до самого рассвета. А как только блеклый свет проник через окно, я оглядела богато обставленную комнату и представила, как еще несколько недель буду учтиво сидеть по вечерам под пальмами с другими иностранцами, которые пили слишком много коктейлей и болтали о пустяках. Кроме мистера Рассела и миссис Рассел, которые уже уехали из Марракеша, никто не предлагал мне свою дружбу.

Я вспомнила, как отнеслись к Ажулаю и Баду, когда они приходили сюда, чтобы утешить меня, и шепот, который сопровождал меня, когда я спускалась по лестнице после их визита.

Я не только не могла позволить себе остаться в таком дорогом месте, я просто не подходила отелю «Ла Пальмере».

Если мне и нужно выждать время в Марракеше, то только не в этом отеле.

Я забронировала номер в маленьком недорогом отеле, довольно далеко от главной улицы Ла Виль Нувель. Он был запущенным и не очень чистым. Мне придется пользоваться ванной вместе с другими жильцами, но здесь была небольшая общая кухня, где я смогу готовить сама, и мне не надо будет платить за еду. Возле отеля не было сада, но в целом меня все устраивало. Здесь я буду ждать возвращения Этьена.

Через два дня после того, как я поселилась в этом маленьком отеле, я пошла в Сад Мажорель. Мне было неловко снова искать Ажулая, и все же мне нужно было сказать ему, что я больше не живу в отеле «Ла Пальмере». Ведь когда Этьен вернется, Ажулай наверняка скажет ему, где меня можно найти; я точно знала, что Манон не сообщила бы это своему брату.

Ажулай, очевидно, уже закончил свою работу, потому что шел к выходу, когда я пришла.

— Мадемуазель О'Шиа! — произнес он, глядя... как? Каким был его взгляд? Я не могла определить, но он как-то согревал меня. Неужели Ажулай обрадовался моему неожиданному появлению? Если и так, на его голосе это не отразилось.

— Значит, вы все еще в Марракеше.

— Да. — Я направилась в тень, под низко нависающие ветки, и он пошел за мной. — Я переехала в другой отель и пришла сказать вам об этом. Я знаю, вы сообщите Этьену, когда он вернется, где он сможет найти меня. Я в отеле «Норд-Африкан» на Руи...

— Я знаю этот отель, — прервал меня Ажулай.

— Хорошо. Вы скажете ему, когда он приедет?

— Да.

— А... как Баду? Он здоров? — спросила я. Я была поражена тем, что много раз думала о маленьком мальчике, с тех пор как видела его в последний раз.

— У Баду все хорошо, — заверил он меня. — Я был в Шария Зитун вчера. — Его голос звучал более сдержанно, чем обычно.

Мне было интересно, как у Манон получается делать так, чтобы ее любовники не встретились друг с другом. Я знала, что у нее были еще мужчины помимо Ажулая и того француза, Оливера — так она его называла.

— А отец Баду, мсье Малики, — внезапно произнесла я, хотя секунду назад даже не предполагала, что скажу это; слова сами сорвались с моих губ. — Где он? Он когда-нибудь видел своего сына, помогал ему?

Выражение лица Ажулая изменилось.

— Нет никакого мсье Малики.

— Но... Манон — мадам Малики!

— Она мадемуазель Малики.

Мадемуазель? И тут я сообразила, что больше никто не называл ее «мадам». Только я, потому что решила, что это была ее фамилия по мужу.

— Как это? Если она не замужем... почему она не мадемуазель Дювергер?

Ажулай вытер рукавом лицо. И снова я увидела грязь на его руках и запястьях, а слой красной пыли покрывал его темную кожу.