Я села.

Неожиданно мне захотелось нарисовать все это: лодки, небо и птиц — и парящих в небе, и заточенных в клетки на рынке. Мне захотелось нарисовать костлявых котов Марракеша, или даже отвратительные отрубленные головы коз, или одинокие могилы на мусульманском кладбище. Я хотела передать суету лабиринтов базаров с их тяжелыми корзинами с шерстью, с впечатляющими узорами на коврах, с переливающимися камнями в украшениях, со сверкающими серебряными чайниками и с радужными бабучами.Я хотела запечатлеть неправдоподобно белоснежные — благодаря извести — беленые стены; я хотела воссоздать невообразимые действа Джемаа-эль-Фна; я хотела скопировать знаменитую синеву Мажореля.

Я понятия не имела, смогу ли воспроизвести хоть какой-нибудь из этих образов, пусть даже приблизительно. Но я должна была попробовать.

Я пошла в художественный магазин, мимо которого часто проходила, и купила акварельные краски, бумагу, мольберт, кисточки разных размеров. На все это ушла большая часть моих сбережений, но я ощутила такую сильную потребность рисовать, что не могла этого не сделать.

Я вернулась в отель, поставила мольберт у окна и провела остаток дня, экспериментируя с красками. Кисточки слушались моей руки. Мои мазки были уверенными и сильными.

Когда я заметила, что начинает темнеть, а моя шея и плечи затекли, я оторвалась от мольберта, изучая свою работу.

Я вспомнила картины в вестибюле гранд-отеля «Ла Пальмере» и сравнила их с моими.

Меня вдохновила одна мысль. Может быть, абсурдная.

Глава 27

Через несколько дней, когда я пыталась запечатлеть на бумаге взгляд марокканской женщины, я остановилась и подошла к зеркалу. Затем повязала голову белым льняным платком. С накинутым поверх платка хиком,так что были видны только мои темные глаза и брови, я ничем не отличалась от других местных женщин.

Хотя Джемаа-эль-Фна и некоторые другие рынки я уже немного знала, мне все же было неприятно заходить в медину. То и дело я раздражалась, когда меня пристально разглядывали, окружали небольшие группы попрошайничающих детей, окликали все без исключения продавцы, предлагая купить у них товары, когда ко мне тайком прикасались.

Я вышла в город, чтобы посмотреть на дорогие шелковые кафтаны в витринах французского квартала, а затем пошла в медину и нашла базар, где такие же продавали в разы дешевле. Я пощупала самый простой из кафтанов и наконец, после долгого торга, купила один. Он был сшит из хлопка, с маленькими красными цветочками на желтом фоне. Я купила длинный и широкий кусок плотной белой материи — хик— и покрывало. Я принесла все это в свой номер в отеле и надела.

Я долго рассматривала себя в зеркале, затем все сняла и быстро закончила свою картину. На следующий день, одевшись как марокканская женщина, я вышла из отеля и направилась в Джемаа-эль-Фна. Через площадь я шла медленно и то и дело оглядывалась. Я всегда ходила быстро, чтобы не встречаться глазами с людьми и не привлекать к себе внимания. На это раз все было по-другому. Я стала невидимой. А вместе с невидимостью пришла свобода.

Никто на меня не смотрел — ни французские мужчины и женщины, ни марокканцы и марроканки. Я могла идти куда хотела. Я могла наблюдать и слушать. Стало намного легче все узнавать, я поняла, что больше не нужно следить за своей речью и поведением.

Я увидела Мохаммеда с маленькой обезьянкой, припавшей к его плечу, — он даже не взглянул на меня. Я остановилась понаблюдать за заклинателями змей и заметила, что, когда солнце было очень ярким, змеи становились энергичнее.

Я увидела детей, толпившихся вокруг пары европейцев, которые пытались сбежать, как когда-то я. Один из маленьких мальчиков напомнил мне Баду, и мне так захотелось увидеть его снова! Я надеялась, что, когда вернется Этьен, у меня еще появится такая возможность; когда Манон увидит, что Этьен ко мне хорошо относится, у нее не будет другого выхода, кроме как принять меня. Может быть, ей это не понравится, но ей придется с этим смириться.

В конце первой недели, проведенной мной в маленьком отеле, я взяла две свои акварели и, набросив зеленую накидку, пошла в отель «Ла Пальмере». Увидев, что я подхожу к столу, мсье Генри напрягся.

— Bonjour, мсье, — сказала я. — Как дела?

— Замечательно. Замечательно, мадемуазель. Чем могу помочь? — Он посмотрел, нет ли при мне чемоданов.

— Мне хотелось бы обсудить кое-что.

— Вы хотите остановиться у нас?

— Нет, — улыбнувшись, сказала я, стараясь не показать, что волнуюсь. Это было так важно для меня! — Нет, я не буду останавливаться у вас снова. — Я развернула картины. — Вот, я нарисовала это недавно и хотела бы узнать, не разместите ли вы их здесь вместе с другими работами для продажи за комиссионное вознаграждение.

Он долго изучал их, затем поднял на меня глаза.

— Вы хотите сказать, что это вы написали, мадемуазель?

Я кивнула.

— Согласитесь, они будут гармонировать с теми, что уже размещены у вас, — произнесла я с натянутой улыбкой, желая выглядеть деловитой и не показывать, насколько я в этом заинтересована. Не дать ему увидеть мое отчаяние.

Если мне придется в Марракеше ожидать возвращения Этьена, мне нужны будут деньги. Для меня это была единственная возможность решить свои финансовые проблемы.

Он не сказал «нет», но наклонил голову набок.

— Конечно, не мне решать. У нас есть специальный человек, занимающийся продажей произведений искусства и ювелирных изделий в отеле.

— Я уверена, вы могли бы как-то повлиять на него, — сказала я. — Ведь вы человек с хорошим вкусом.

Я нервно сглотнула.

Ему понравился комплимент, его лицо расплылось в улыбке.

— Попробую что-нибудь сделать для вас, — сказал он. — Мы продали несколько картин недавно, и, возможно, новый художник был бы интересен.

Я испытала такое облегчение, что мне понадобилось какое-то время, прежде чем я смогла говорить спокойно. Ничего определенного, но, по крайней мере, он не забраковал их.

— Отлично, — сказала я. — Да, отлично. Я оставлю их у вас и приду через несколько дней узнать, хочет ли отель их взять. У меня есть еще, — добавила я. — Я закончила еще две, а очередную начала сегодня утром.

— Спасибо, мадемуазель, — сказал мсье Генри, слегка поклонившись, а я вскинула подбородок и улыбнулась ему открытой благодарной улыбкой.

Выходя из отеля, я вспомнила его слова «новый художник»,воодушевилась и пошла по улице, размахивая руками.

Через несколько дней я пошла на базар, в те ряды, где торговали серебром, так как хотела найти кольцо с квадратным топазом в изысканной серебряной оправе. В то утро я зашла в отель «Ла Пальмере», и мсье Генри сказал мне, что человек, ответственный за сделки отеля, остался доволен моими работами. Он возьмет обе картины. А раз он проявил интерес к моим работам, возьмет и другие.

Я поднесла кольцо к лицу, восхищаясь тем, как свет играет на его гранях, и стараясь придумать, как смешать краски, чтобы получить такой оттенок. Возвращая кольцо владельцу лавки, я услышала знакомый голос и повернулась. Это была Фалида в большом поношенном платке на голове и с плетеной корзиной, висевшей на плече. Она держала за руку Баду.

Мое сердце заколотилось.

— Баду! — позвала я, и он оглянулся.

Я поняла, что он не узнает меня. Я приподняла край своего хикаи снова произнесла его имя, на этот раз он присмотрелся внимательнее, затем вырвал свою руку из руки Фалиды, подбежал ко мне и обхватил руками мои ноги — именно так он обнимал Ажулая. Я присела и обняла его. Он был таким худеньким! Его волосы были слишком длинными, падали на глаза, и ему приходилось постоянно задирать голову, чтобы разглядеть что-либо.

— Я так долго вас не видел, мадемуазель Сидония! — сказал он, отстранившись и разглядывая меня. — Сейчас вы совсем другая.

— Я скучала по тебе, — призналась я.