В воскресенье бойцы чаще писали письма, и этим оно отличалось от других дней. Андрей сочинял в мыслях еще не написанные строчки: «Жди меня, Таня. Вернусь, что бы там ни было. Обнимаю, как в то утро под цветущей майской яблоней. Тогда мы говорили тише, чем пчелы, которые жужжали в цветах». И придумал же кто-то брать в армию, когда цветут яблони!.. Осенью другое дело, когда ушли друзья Стоколоса — Павел Оберемок в морфлот и Игнат Тернистый в танковое училище. Осенью яблони пахнут увядшими листьями, а в саду тишина. В небе падают звезды, отжившие свой век. В мае звезды не успеют посветить, как занимается утренняя заря, разбуженная птицами. Все цветет, все буйствует, и нужно идти в армию!

Андрей вздохнул.

— Вот именно! — вдруг послышался голос Оленева. — Вздыхаешь, спать не даешь.

— А ты не подслушивай чужие мысли.

— Бывало, после наряда сплю, как медведь зимой. А сегодня… Может, после встречи с твоим отцом не спится. Считаешь, я смогу быть находчивым в боевой обстановке?

— Необходимо. И красноармейцу, и лейтенанту, и генералу, и маршалу.

— А я с твоим отцом служил, еще когда он командовал пограничным отрядом на Днестре. Во время паводка река эта сразу выходит из берегов, затапливает улицы. Так случилось и тогда. Вода подхватила несколько человек. Кое-кого уже выносило на быстрину. И среди них — двое ребятишек, которые ухватились за горбыль. Ну что доска? Соломинка в море! Бойцы побежали готовить лодку. А Семен Кондратьевич вскочил на буланого — и галопом к реке. Конь ученый, но и ему не хочется в воду. Да все-таки наездника слушается, плывет наперерез быстрому течению. Схватил твой отец одного мальца, другого, а сам упал с коня. Только одна нога была в стремени. Но он держался на воде с детьми, которые вцепились в его плечо. С минуту так было или больше. Но когда я с бойцами подплыл на моторке, конь уже выбился из сил и тонул. Командира и ребят мы втащили в лодку… Мы поразились, когда узнали потом, что твой отец не умеет плавать. Не умеет плавать, а детей кинулся спасать. Как хорошо, что у нас есть такие командиры!

Больше не разговаривали. Оленев думал о родных краях, сопках, поросших хвойным лесом, думал о Наде Калине с Черниговщины. Его душу волновала первая встреча с девушкой, которую знал по письмам. А вот как же ему быть: Надежда имеет фото Андрея, а не его, Ивана?..

Полковника Шаблия провожали командиры пограничного округа. Когда юркий самолет-разведчик Р-8 поднялся в воздух, пограничники, которые остались на аэродроме, приветливо помахали руками. Шаблию нравились эти люди, и он чувствовал себя так, будто оставил на границе частицу своего сердца. Это чувство возникало у него и тогда, когда его отозвали с поста начальника пограничного отряда и перевели на работу в Киев.

Прошло больше часа полета. Он спросил пилота, где они сейчас летят.

— Над Белоцерковским районом! — крикнул пилот, пересиливая грохот мотора.

Шаблий кивнул головой. Летели над его родной землей. Ведь у него две родины: здесь, на Украине, — Белая Церковь, и там, на Дальнем Востоке… тоже Белая Церковь.

С высоты птичьего полета горизонт заметно раздвинулся. «Какие дали! Какие просторы! И как все-таки отсюда далек родной Дальний Восток!»

Семен Кондратьевич взгрустнул, вспоминая рассказы матери, отца, братьев о том времени, когда они переселялись с Украины.

Человеческий гомон звучал на трапе, перекинутом с парохода на причал. Не спеша ступали на дальневосточную землю переселенцы с Украины.

— Ты смотри под ноги, а то бултыхнешься в воду! — предупредил свою жену Кондрат Шаблий. — Это тебе не Рось, а Великий океан. Упадешь — и поминай как звали…

— Да вижу, что не Рось и не Днепр. Уже в глазах рябит. Все внутренности перевернулись от этого океана, — сказала жена, поправляя мешок на плечах. — Завез на край света, да еще и насмехается.

— А что, плакать! Обживемся, и это будет наша земля! Гречку посеем. Может быть, и уродит. Здесь и охотиться можно, и рыбачить. Так вот здравствуй, чужая земля! Будь родной, как и наша украинская!

— Батько! Вон там господин в белом картузе машет рукой. Может быть, из переселенческого комитета! — сказал Матвей, старший сын. Он нес на своих плечах плуг, лемех которого сверкал, будто только что побывал в густом, жирном черноземе.

Семья Шаблиев направилась к чиновнику, который стоял с бумагами и громко кричал, называя населенные пункты, долины, урочища, в которых можно поселиться. Большинство из прибывших — работяги, которым не хватало земли на Украине и которые подались в далекое путешествие, на самый край света, чтобы там приложить руки к земле, взять от нее то, что она должна дать людям: и хлеб, и овощи, и фрукты.

— Народ вы, вижу, работящий, — сказал чиновник, ткнув пальцем в грудь Матвея Шаблия, который держал плуг. — Можете поселяться возле Ханки-озера. Рыбы там тьма-тьмущая. А вокруг лес с соболями, белками. И тигр будет заглядывать в ваши окна. Медведь тоже рядом.

— Ну а земля там есть?

— Посмотрите вокруг! — выкрикнул чиновник, усмехаясь. — Земли — сколько глаз видит.

Вдали, перед их глазами, тянулись холмы, на которых полыхали и зеленели взлохмаченные, как шерсть, леса. Отсюда, с берега бухты Золотой Рог, те холмы смахивали на спины исполинских тигров, про которых только что говорил чиновник.

— Да не про эту землю мы вас спрашиваем, господин! — сказал Кондрат. — Мы из-под Белой Церкви. А это значит, что наши предки за тысячелетие до того, как вылупились короли, цари, магнаты, уже сеяли ячмень, гречку, пасли стада быков. И у вас мы расспрашиваем про ту землю, ради которой вот приплыли на этот конец света. Сеять хотим, господин!

— А я уже догадался! — с иронией сказал чиновник в белом картузе. — Пахать. Сеять… И для этого вы притащили сюда плуги аж с того конца света! Ха-ха-ха… — притворно-весело хохотнул чиновник. — Странные эти люди с Украины! Что касается земли, то… тяжеловато в этих местах. Придется корчевать лес…

Из Владивостока переселенцы поездом поехали до Никольска-Уссурийского. Оттуда пешком добирались до озера Ханка. Шли почти не езженными и не хоженными дорогами. А вокруг шумела тайга, и вечером стало жутко. На ночь зажгли костры.

Небо было звездное, и старый Шаблий по стожарам определил, что в сравнении с Белой Церковью их обоз находится далеко на юге.

Природа вокруг буйствовала. Высились гигантские березы, кедры простирались своими пышными верхушками к самому небу. Матвей Шаблий принес из леса лопух, похожий на мешок.

— Папа! Лопух это или что? — спросил он. — Вот диво! Скажи нашим дома, что растут такие лопухи, так ведь не поверят. А вот листья дикого винограда. Деревья ими обвиты, как лещина хмелем. Вот диво!

— Лопухи и виноград растут, а приживется ли гречка? — спросил отец, словно сам себя. — А, мамо? — обратился к жене.

— Не знаю!

— Чего грустишь, мамо?.. Если и гречка будет расти, как лопух, то мы здесь заживем по-человечески.

— По-человечески, — повторила жена и укоризненно покачала головой. — Тяжело мне от разлуки с родным краем, Кондрат.

— Что поделаешь. Такая наша доля! А чтобы стало легче, пусть Андрей прочитает тебе «Катерину», — обратился он к другому сыну. — Почитай!

— Ну что ж… Пусть собираются все возле нашего костра, а то еще нападет тигр, — усмехнулся Андрей.

Переселенцы сгрудились возле костра, над которым висел котел. От костра на лесную стену падали человеческие тени. Кони теснились к людям, побаиваясь этой неведомой темноты.

Андрей достал «Кобзарь» и начал читать.

Сколько раз мать и все собравшиеся слышали эти строки. Женщины Украины не мыслят «Кобзарь» без «Катерины», в которой и их любовь, и их несчастье. И поэтому будут они слушать, читать эту поэму до глубокой старости, потому что в той доверчивой, чистой, с горячим сердцем Катерине сами они, женщины Украины.

Всхлипывают переселенцы. Угрюмо смотрят на огонь мужчины. Переглядываются парни. У каждого тоска по родному краю.