— Раздевайся сам! Иначе буду работать кнутом. А это больнее, — приказал озверевший от сопротивления подопечного Северинов.

— Влас! Пожалуйста… — Славка двигается на заднице, перебирая ногами по полу, дальше, вглубь комнаты. — Накажи меня по–другому. Это не наказание, это что–то другое. Я… я… теряю себя.

Что–то оборвалось от этих слов внутри Власа, какая–то сердечная пружина разжалась, и он вдруг остановился и почти протрезвел. Но Славка всё испортил:

— Ты — мудак и мозгоёб! — парень истерически–нагло выкрикнул это, и пружина в груди вновь приняла механическое состояние, сжалась и напряглась.

— Значит, кнут! — И Влас подошёл к стене, на которой живописно расположился длинный, змееобразный кнут. Снял его и хлестнул по воздуху, раздался страшный звук–выстрел.

— Мама… — пискнул Славик и судорожно стал стягивать с себя футболку, штаны, носки, снимая трусы, свалился и постоянно при этом твердил: — Влас! Я всё! Я уже не выёбываюсь! Я ж разделся! Давай хоть прошлую плёточку. Ты же меня убьёшь! Влас! Я уже всё, готовый, куда мне щас? Блин! Я ж уже раздет! Не надо этой дурой, а?

Северинов ещё раз взбил воздух, и голый Славик аж подпрыгнул и задрожал, попятился к стене.

— Встал на колени, — тихо, но страшно произнёс Северинов. Тот бухнулся сразу и даже руки за спину убрал, плечи сжал, глаза зажмурил. Влас медленно подошёл к дрожащему парню, упругой петлёй садистского кнута провёл по спине, по шее, по подбородку, приблизил сложную тугую косицу ко рту. — Попробуй! — Славик надкусил зубами твёрдый хвост кнута, чмокнул, поднял глаза на Власа. В них испуг и какое–то затмение:

— Я прошу тебя: не нужно кнутом, — жалобно произнёс наказуемый. Влас присел перед ним на корточки:

— А чем ты хочешь?

— Многохвостой или ремнём хотя бы, или даже рукой, только не этим…

— Проси.

— Влас…

— Скажи по–другому.

— Как?

— Подумай.

— Х–х–хозяин… — выдавил–таки из себя Слава. — Накажи меня ремнём или рукой.

— Нужна формула вежливости. Плохо просишь. — В глазах Власа огонь, азарт, неудержимость. Он уже забыл зарок оставить девайсы и Тему в покое, воспитывать Славку как–то иначе.

— Хозяин, пожалуйста, накажите меня рукой или ремнём. Я очень прошу. — И уже эти слова вдруг замутили сознание Славкино, он даже дышал тяжело. Как так?

— Встань. Иди за мной. — Влас подвёл парня к предмету мебели, похожему на скамейку, но со столбиками по двум сторонам, с которых свисали кожаные ремни–наручники. Штуковина напоминала какой–то непонятный тренажёр. — Ложись на спину.

Славик неловко лёг спиной на холодную кожу, его начало трясти сильнее. Северинов же умелыми движениями затянул ремни вокруг его запястий. И двумя руками ухватил за щиколотки ноги парня. Поднял их вверх. Так же уверенно и быстро спустил с потолка верёвку, прокатив её на шарнирах, к скамейке. И перемотал ею в крепкий захват ноги Славика. Бедного виновника такая поза — с зафиксированными руками и подтянутыми кверху ногами — пугала ещё больше. Дрожь не проходила, глазищи раскрыты страхом.

— Х–х–хозяин, пожалуйста, пусть ремнём… — вновь осмелился Славик и повернул голову за Власом, который направился к маленькому столику. Тут–то парень и увидел себя в зеркало на всю стену. Ширма, ранее закрывавшая стекло, была сегодня им же, любопытным, открыта. И теперь он с удивлением разглядывал себя в зеркале: тело под прямым углом закреплено на верёвке. Оно белое до голубизны, беспомощное, жалкое, худое: никакого мужества и брутальности. Брутальность только стояла колом, близко к животу — это Славка тоже изумлённо подметил. И всю фильму он смотрел дальше на этом широкоформатном зеркале. Славка себя не узнавал. Он как будто смотрел кино с плохим актёром в главной роли. Актёр явно переигрывал — зажимчик налицо: слишком много страха и дрожи, слишком растерянный взгляд, слишком конвульсивные колени и сжатые кулаки.

Славик увидел, как другой актёр — тоже переигрывающий важность и льдистость — подошёл со стороны стыдно–оголённой задницы, в руках у него что–то типа ремня. Этот второй актёр прищурился и занёс ремень над телом… Ух! Пять дэ! Картинка, да ещё и ощущения. Нежная кожа задней стороны бёдер защипала, загорела, зажарила. Методичные удары покрыли ягодицы и бёдра ярко–розовым. Славик именно в зеркале увидел, как это всё невыносимо сексуально, и колом стоящий член заныл и запульсировал. «Могу ли я попросить, чтобы он что–то сделал с эрекцией? Не разозлится ли? Надо, чтобы он расстегнул ремни, позволил самому всё сделать. Хотя лучше бы он…» — Славка иногда останавливался в таких мыслях, одёргивал себя, но проваливался в них вновь и вновь. Наказание ремнём оказалось больнючим, Славке представлялось, что кожа под ягодицами лопнула, из ремённых следов сочится кровь. Только созерцание сего действа со стороны позволило ему не орать, а переносить стоически и даже эротически. Тем более Влас был хорош: прямая спина, вздувшиеся вены на шее и руках, работающая спина, неизменная маска холода на лице. Нет, у такого нельзя просить подрочить. Сколько раз ударил Влас, Славка не считал. Наверное, много. Когда же всё прекратилось, Славик и не рассчитывал, что свобода близка, что сейчас–сейчас нежные руки загладят вину. Он с удивлением заметил в зеркале, как Влас (или какой–то актёр?) вдруг сел на колени, как раз там, где горела кожа и где было стыднее всего, и… Раз, два, три, четыре — лёгкими касаниями несколько раз поцеловал отодранное тело, коснулся саднящей кожи мокрыми губами. Склонил голову, и его жёсткие волосы ощекотали задницу Славки. Парень даже застонал от кайфа. Но Влас, по–видимому, не стремился загладить боль. Он просто сидел напротив практически подвешенного Славика, схватившись за пах и медленно качая головой, как бы говоря: «Нет. Нет. Нет». И никакого удовольствия и торжества что–то Славик не разглядел в лице садюги.

Славик пристально всматривался в своего «хозяина» — плохо ему, что ли? Может, сейчас попросит прощения и выпроводит вон, осознав свою садистскую сущность? Но Северинов, просидев в рефлексивном трансе минут пятнадцать, ничуть не смущаясь своей коленопреклонённой позы, жёстко высказался:

— Завтра пойдёшь со мной в банк, а в доме займутся восстановлением системы. А сейчас лежишь смирно ещё час. Уверяю тебя — это благоприятное время и отличная поза для размышлений о своём поведении.

***

— Здрасти! Здрасти! И вам здрасти! Здоровеньки булы! — Славик громко здоровался со всеми, источая предвкушение весёлого дня. Пару раз он даже попытался сделать поклон при виде симпатичных дам. Но Влас, с утра раздражённый и недовольный собой, пёр его мимо всех сотрудников прямо к себе в кабинет. Своё решение взять Славку на работу Северинов объяснял тем, что не оставит почти незнакомого человека в квартире, где не функционирует кодовый замок в кабинет, ведь там у него все ценности: ценные бумаги, ювелирка, включая необыкновенной красоты и дороговизны колье его погибшей сестры, оригинальные рисунки Валентина Серова, за которыми без устали охотятся коллекционеры, деньги, в конце концов. Отец частенько заводил песню о том, что ему, банкиру, негоже держать дома ценности, но Влас сопротивлялся. Он любил рассматривать брильянты и рубины, листать Серова, иметь наличность, а не только электронную карту. Да и некоторые документы с коммерческой информацией, бывало, брал домой. Рисковал. Он понимал это, поэтому и оборудовал кабинет не только сигнализацией, но и замечательным сейфом высшего класса взломостойкости с американским сертификатом защиты. Пароль дома не хранил, механический ключ всегда с собой, а механический код имел весьма запутанную систему ввода. Короче, открытая дверь в кабинет ещё не означала угрозы ценностям, тем более от Славки. Но Влас ухватился за эту мысль и повёл одетого прилично парня к себе в банк.

На самом деле это решение ему далось непросто, врать самому себе — занятие бесперспективное. Северинов понимал, что причина в другом: все последние дни образ мелкого мешал ему работать. Он постоянно думал о том, что сейчас тот делает, одёргивал руку, которая тянулась к телефону, и мчался на обед домой, чтобы побывать там всего десять минут. Влас устал от такого режима. «Пусть будет на глазах. Попробую. Вдруг так будет лучше», — вывел итог размышления Влас.