– Без тебя или с кем-нибудь другим я так бы не смогла.

Это прозвучало так!.. Это прозвучало, как признание в любви, и я готов был хоть до утра вкалывать, не покладая рук. В двенадцатом часу ночи все кончилось. Весело пили с вахтершей чай. Потом отнесли в зал материалы и, захватив рукопись, ставшую за четыре дня такой драгоценной, вышли на улицу. Непогода пронеслась, высыпали звез­ды... На асфальтовой дорожке сквера, отмытой дождями, Валера сняла туфельки. Держа их в расставленных руках и пятясь на цыпочках, Ва­лера потянулась ко мне губами, и я ринулся к ней, но она ловко увер­нулась и помчалась по аллее смеясь: "Догонишь – поцелуешь!" Я дог­нал и поцеловал и спросил шепотом: "Любишь меня?" В ответ шальное "Да, да, да!" – "Идем к тебе в гостиницу?" Хохотнула: "Не здесь же!"У подъезда гостиницы мой пыл крепко поугас. За дверью спал вахтер и, чтобы войти, его следовало разбудить. Валера спрятала меня за колонной и постучала в стекло. Загрохотал в тишине замок и по­слышалось ворчание, и вдруг Валерино "Ах!", так что я вздрогнул.

– Что случилось, красавица? – прохрипел вахтер.

– Туфелька шпилькой застряла в щели, – в голосе досада и сле­зы. – Что за бардак тут у вас?

– Позвольте я вытащу.

– Ни в коем случае! Туфельки же французские, им цены нет. При­несите лучше топор или лом раздать щель.Старик зашаркал по коридору. Шепот "Сашка, жми в номер!", и ключ из ладони в ладонь... На этаже мирно посапывала коридорная. Я прошел мимо нее и открыл номер. Ну, Валерочка, с тобою можно и в разведку! Наверняка ведь щелку эту на пороге гостиницы высмотрела и заприметила. Она вбежала, задыхаясь от смеха. Едва повернув ключ в двери, я бросился к ней, обнял, закружил, зацеловал. Потом я тороп­ливо и неумело пытался расстегнуть Валерино платье. Полетела ото­рванная пуговица. Я деревянно рассмеялся. Видимо, этот дурашливый смешок все и решил. Валера вдруг уперлась мне в грудь кулаками, и я услышал испуганное, но решительное: "Нет, Саша, нет!" Не было больше никакой игры. Зрелая женщина поняла, наконец, что перед нею зеленый новичок в делах любви... Она швырнула на диван подуш­ку и покрывало со своей кровати, сердито сказала:– Ложись спать. И без глупостей.Я повиновался, лег не раздеваясь и уткнулся носом в подушку, боясь разрыдаться. Валера молча стояла у окна. Потом она присела на краешек дивана и стала ласково ерошить мой затылок.

– Дурачок ты, дурачок, – говорила она полушепотом, – пойми меня и не сердись. Конечно, я многое переступаю, ты вправе меня уп­рекнуть... Филармония, ларец, наконец – эта шпилька, "засевшая" в щели. Вот прет из меня озорство, ничего с собой поделать не могу! Но есть в жизни такие моменты, Сашок, когда за черту заступать нельзя. Строгая граница... Я не хочу отбирать тебя, такого ясного и чистого, у одной чудесной девушки. Ты встретишь ее, непременно встретишь, и сейчас она спит где-то и не знает, что ты готов ее предать. Твой удел -преданность, а не предательство, я чувствую в тебе это...

Во мне все яростно протестовало против такой "философии". Сама же сказала, что любит.

– Нет и не будет у меня больше никого, – бубнил я. – Я тебя люб­лю и всегда буду любить, ты не подозреваешь, какой я постоянный.

Что же еще потом было?.. Утром в воскресенье отвезли рукопись в Сокольники на квартиру к пожилой женщине – редактору издатель­ства. Долго гуляли по парку. Купили Валере билет на вечерний авиа­рейс. Был еще "прощальный бал" в ресторане "Метрополь". Играл джаз, мы танцевали у фонтана... Были неожиданные Валерины слезы. В танце она льнула ко мне, будто бы это и не она оттолкнула меня но­чью. Было еще одно прощание – в аэропорту Шереметьево. Тогда про­вожающих допускали чуть ли не к самому трапу самолета. Мы стояли в сторонке от толпы, и Валера, гладя погон моего плаща, говорила, что верит в мою талантливость, что я многое в жизни должен и, скорее всего, смогу совершить. Пусть только там, в этом своем далеком, ми­лый Саша не станет с насмешкой вспоминать одну моложавую ста­рушку, которая рядом с ним на одну неделю ощутила себя девочкой.– Прощай, милый Керубино, – улыбнулась она и пошла к самоле­ту.И был взлет "ТУ-104". круто вверх унесшего Валеру к яркому диску луны, сиявшей над взлетной полосой... Желто-красный автобус "ЗИС", увозивший меня к Москве, дребезжал и надсадно ревел и, каза­лось, готов был, повинуясь моей тоске и любви, оторваться от шоссе и помчаться вдогонку за "ТУ-104".Утром в понедельник я шел на работу, помахивая драгоценной ленинградской папочкой – этакий деловой и подтянутый сотрудник славной лаборатории Георгия Ивановича Стаднюка, с блеском вы­полнивший свою нелегкую миссию.Была потом долгая и прекрасная золотая осень. На меня на­валилась подготовка ОКР "Эллинг" к Госкомиссии. Предварительные испытания, кипы чертежей и технологической докумен­тации – все это требовало моего неусыпного внимания и постоян­ных усилий. Тянуло в Ленинград, но вырваться было невозможно. Однажды я позвонил ей. "Можно я приеду?" – "Нет". – "Почему нет?" – "Все потому же". Я понимал односложность ее ответов. Она говорила из мрачного коридора с высокими, как в замке, по­толками, где шмыгали любопытные соседки мимо телефона, ви­сящего на самом людном перекрестке необъятной квартиры... Но мне казалось, что и Валера ожидает перемены в жизни, что мы вот-вот бросимся друг к другу, превозмогая барьер, разделяющий нас... "Просто фантастика какая-то, – думал я, выходя из кабинки междугородного телефона. – Рэй Бредбери, ей-богу! Мы с нею в разных временных сериях, разделенные промежутком в эти три­надцать непреодолимых лет. Ей тоже двадцать пять, но она в сво­ем 1949-м и отвечает мне своими скупыми "да" и "нет", потому что выходит замуж за Петра Хоперского и никак не решится ему отказать..."В Ленинград я попал 31-го декабря.С утра я намеривался еще поработать над проектом технических условий. Сидел, однако же, за своим рабочим столом и смотрел в окно. За забором НИИ, за редколесьем бывшего когда-то здесь соснового бора была видна заснеженная река, где рядом со старым деревянным мостом начали строить новый, железобетонный, ведущий прямо от нашей проходной к станции электрички на том берегу. Хорошо, хоть быки-опоры догадались поставить летом. За окном кружил и кружил невесомый снег, и лезла в голову туристская песня, будто бы для меня сочиненная Городницким: "Над Петроградской твоей стороной вьется вечерний снежок, вспыхнет в ресницах звездой озорной, ляжет пушин­кой у ног..."И так просто оказалось вдруг – подняться с места, запереть в сейфе секретные документы и перенестись на Петроградскую сторону. В девять вечера я уже троекратно нажимал кнопку звонка на высокой двери, покрытой вековыми наслоениями плохой краски. Она открыла дверь и побледнела. Я бросился к ней, опасаясь ее падения. Потом она ввела меня в комнату с плюшевым тигром на диване, и я услышал, не веря:– Мы снова сошлись с Петром Львовичем в одну семью. Когда-то ведь столько хорошего у нас было. В конце концов, это я виновата в нашем разводе с моей-то взбалмошностью. Оставайтесь у нас, Саша, вместе Новый год встретим.Новый 6-й год я встретил в воздухе где-то над верховьями Волги вместе с пассажирами рейсового "ТУ-104" и его экипажем. Не было такой невыносимой боли, как три года назад. Однажды перенесенная болезнь дала неплохой иммунитет. Было лишь опустошение и тоска...И Госкомиссия по приемке ОКР "Эллинг", начавшая работу с первых чисел января, приготовила для меня свое лечение. Испыта­ния, испытания, испытания... Протоколы... Нервотрепка при не­больших, но досадных срывах. Поиски приемлемых для нас и для заказчика способов выйти из затруднений. А в общем-то я мог гор­диться: "Эллинг" вставал в строй. Но пока не будет прибор освоен заводом, придется выпускать его в лабораторном производстве и не в таких уж малых количествах. Виделись мне мрачноватые бли­жайшие перспективы – года два "клепать" поставки. Но не это бы­ло причиной ежевечерней тоски. Тоски, заставлявшей иной раз по­калякать с Сократом за поздним одиноким чаем на кухне.Одетый в маловатую для него старую ушанку, он неотразимо на­поминал колхозного бригадира."Как дальше жить, Сократ Сократыч?" – спрашивал я с тоской."Познавай, познавай себя, парень! Другого тебе просто не оста­ется, – бурчал философ. – На недавнем примере ты еще ни в чем не убе­дился?""Однако же вы с Клавдией Семеновной – душа в душу. А, Сокра­тыч?""Что и говорить, у нас разрыв во времени аж две с лишним тыся­чи лет. Просто я мужик неплохой"."Брось, Сократыч, не лукавь. У Клавы муж – пьяница и колотит её иной раз до синяков. Тебя она ценит за душевность, а не за тысяче­летний твой опыт!.. Не кажется ли тебе, мудрец, что вообще не дано человеку познать себя в одиночестве? Все равно, что за волосы себя от земли оторвать. Потому и ищет каждый из нас милого своего друга, самого лучшего и самого чистого человека, чтобы отразиться в нем, как в зеркале, и только из этого извлечь о себе почти полную прав­ду...""Напрасно ты с Галей расстался, парень. Крепкая добрая жена в жизни много значит. Тылы нужно иметь надежные. Особенно, если ты и дальше намерен так вкалывать на работе. Возьмешься за новую ОКР?""Не знаю. Придется заниматься внедрением "Эллинга" на заво­де"."Мой тебе совет, ставь себе новую задачу выше сегодняшней. Только так и можно познать, чего ты стоишь! Будет в жизни счастье или нет, это уж как тебе повезет. А высокий профессионализм – непре­менное условие, чтобы совесть не казнила"....В конце марта зацепило меня что-то ошеломительно мимо­летное. Я услышал Секундомер Судьбы, иначе и не назовешь. Про­снулся среди ночи и услышал... Перекрывая дыхание спящих ребят, в тишине отчетливо звучали секунды. Ясно слышалось: тик-так, тик-так. Что за черт? Галлюцинация, что ли? В квартире нет бу­дильника, ручные часы так не могут стучать. И возник образ руки, держащей секундомер. Палец на кнопке, готовый прервать отсчет секунд твоей жизни. Дошло, наконец: "Это же капель! Каплет с карниза на наш балкон... Настоящие водяные часы-клепсидра..." Мимолетность пронеслась, острив лежать с колотящимся сердцем. Принялся вычислять число секунд, уже отсчитанных тем секундо­мером. Их оказалось совсем немного, что-то около миллиарда. А сколько еще осталось? Миллиарда полтора или два, если повезет. Но как же быстро они уходят, отмеряемые этой мартовской капе­лью. Как стремительно иссякает их скромный запас. Берет ото­ропь – что такое твоя жизнь? С какой самоотверженностью и отва­гой твое неотдыхающее сердце отстукивает свои удары! Что надо делать, чтобы все это было не впустую? И как быть с этой зияющей пустотой в груди?..До встречи с Женей Снежиной оставалось каких-нибудь два ме­сяца... Знаешь что, папочка, я всерьез ревную. За маму обидно... Инте­ресно, а у нее был кто-нибудь до встречи с тобой? Тебе она что-нибудь про это рассказывала?