...В Благовещенку за Женей я поехал в конце сентября. Там еще во всю продолжалось лето. Я увидел Женю в легком просторном пла­тье, сквозь которое целомудренно просвечивали белые трусики, зрею­щий арбуз живота и наливающиеся материнской силой груди, все еще не ведающие лифчика. Она сносно освоила украинскую мову, певуче общалась с бабушкой Марией, звавшей теперь невестку нежно Евгой.Провожая своих молодых, стояла бабушка Мария смиренно в ка­литке. Так стояла она в 1914-м, сама еще восемнадцатилетняя и бере­менная Колей, провожала мужа в солдаты, не ведала, что навсегда. Так стояла она в 1934-м, провожая в Минск, в школу пограничных коман­диров, сына Николая. Так стояла в 1954-м, провожая на учебу в Таган­рог своего внучка Сашку...

Дома Женя мне сказала:

– Дочь назовем Марией.

– А если их на самом деле окажется двое?– Вторая будет Дарьей.– Дашка-Машка. В рифму?– Не только. Одну из моих бабушек звали Дарьей.– А если окажутся мальчишки?

– Будут они Максим и Николай, какие тут еще варианты. Тревоги начались в декабре. Теперь уже было совершенно точно известно: двойня. Прослушивался асинхронный стук двух сердечек. Но что-то неладное, какую-то лишнюю зазубрину обнаружили на Жени­ной кардиограмме синявинские врачи и без обиняков посоветовали мне устроить Женю в московский роддом... Прописавшись у мужа в комнате-трамвае, она автоматически перестала быть москвичкой, и мне говорили строгие, но отзывчивые тети во всевозможных здравот­делах столицы: "Рожайте в своем городе и не надо паниковать, папа­ша!.. Да, случай сложный, есть риск, но в вашей горбольнице очень хорошее родильное отделение – лучшая в области статистика".

Женя держалась молодцом. В те дни ей очень нравилось украин­ское слово "перемога". Она использовала его более расширенно, чем в прямом значении "победа". "Переможем, Сашко", – говорила она мне с напряженной улыбкой, неся свой огромный живот по лестнице на третий этаж после прогулки. "Переможем! – говорила и после моей безуспешной поездки в какой-нибудь МОНИАГ. – В конце концов, эта "зазубринка" на моем самочувствии никак не сказывается. Но чтобы тебя успокоить, давай схитрим. За недельку до срока я поселюсь в Староконюшенном и попаду в роддом через неотложку".Пожалуй, то был самый верный шанс. Но в конце декабря Женя закапризничала:

– Хочу встретить Новый год здесь, в нашем милом трамвайчике!– Женечка, давай не будет рисковать. Встретим Новый год с На­деждой Максимовной и Людмилой.– Да нет же. Они что-то так тихо себя ведут, мои зверушки, не то­ропятся. Проскочим Новый год и сразу же поедем, – глянула чарую­щим своим взглядом черкешенки и добавила по-украински: – Сашко, ну я так хочу, розумеешь?

Новый год действительно проскочили успешно. Трамвай, глядя в кромешную тьму стеклами эркера, проскочил стык на рельсах времени и загромыхал себе дальше. Женя только чуть-чуть пригубила бокал шампанского. Утром первого января, начав уже собираться, заупрями­лась снова:

– Так не хочется из дому уходить, Санечка! Чего ради спешить и Надежде лишний день глаза мозолить? Они так устали в новогоднюю ночь, что сегодня спят, как сурочки. Давай уж завтра утром, Санечка!

Что оставалось делать? Ближе к вечеру тревога в моей душе рос­ла и росла. Вот уже и в окнах темно... Расположились на сон. Я читал вслух при свете бра сказку в "Иностранной литературе" чешского пи­сателя Карела Михала о забулдыге-мостильщике по имени Гоузка. Он по пьяному делу подобрал на улице яйцо и поселил в своей каморке домового, который вылупился в виде птенца. Сказка оказалась ужасно смешная, потому что домовой донимал ленивого мостильщика, за­ставляя его вкалывать по-ударному на работе, и дома не давал покоя. Среди ночи он вдруг разбудил беднягу, стащив с него одеяло, и сказал: "Бери корыто, сейчас будем стирать!" Женя стонала от смеха. Не сле­довало бы все это читать ей! Но я не смог удержаться и еще добавил:

– Жень, а Жень, ты в этом домовом никого не узнаешь?– Оттого и смеюсь, что это вылитая я! А мостильщик – ты. Ска­жешь, нет? – продолжала хохотать Женя и вдруг вскрикнула, хватясь за мою руку: – Санечка, что же это такое? Да что же это? О Господи! Это не зверушки, это звери, это же – ой! – настоящий зверинец!..

Я торопливо одевался. А Женя уже успокоилась и улыбалась, на­блюдая мои сборы:

– Далеко ли собрался, хозяин?

– Едем в Москву немедленно! Полдвенадцатого. Может быть, еще успеем поймать такси...

На это, впрочем, почти никаких надежд не было. По дороге к ав­тостанции, где парковались обычно свободные "тачки", решили, если машины не окажется, тут же тихим шагом топать в синявинскую боль­ницу. На параллельной улице в просвете между домами мелькнул зеле­ный огонек. Я бросился к переулку, куда неизбежно должна была вы­ехать машина, направляясь к автостанции. Успел. К счастью, такси оказалось московское, обратное. Водитель даже обрадовался пассажи­рам. Женя, укутанная в просторную Надеждину шубу, подошла и не­торопливо уселась на заднее сиденье... Я сидел рядом, держал ее горя­чую руку. Она же ободряюще улыбнулась мне в полумраке салона. За окошками среди раздольных подмосковных снегов чернели дальние леса, неслись по обочине шоссе одинокие черные сосны и ели. На ноч­ном шоссе ни огонька... А вот и Москва.

– В Москве куда? – спросил водитель.– Ближайший роддом, пожалуйста.

– Ну вы даете, ребята! – только и сказал таксист, выжимая газ. Такси с визгом тормозов остановилось перед сквериком. В конце дорожки светился подъезд. Женя вышла и тихонько двинулась туда. Я расплатился в шофером, и такси тут же панически унеслось за угол... С полчаса мы стучали в запертую дверь. Странная пугающая полутьма была за этой дверью, хотя вывеска утверждала, что это "Родильный дом". Наконец появилась сонная нянечка.

– Час ночи, милые, – сказала она, приоткрыв дверь. – Вы что же рожать? А у нас ремонт.– Какой еще ремонт? – возмутился я, про себя кляня трусливого таксиста.– Ремонт, как у людей, – продолжала нянечка. – Да ты не кипя­тись. Здесь еще и врач у нас дежурит. Сейчас мы ее разбудим. А как же, у нас тут все предусмотрено.

Появилась врач и увела Женю. До предела разволнованный, я ходил по холлу, забрызганному побелкой. Нянечка в своем закутке налаживала чай. Снова появилась врач, уже причесанная и подтянутая.

– Ради бога, не волнуйтесь вы так, – сказала она мне. Успели вы хорошо: может начаться в любую минуту. Поэтому я ее там, в кабинете уложила и вызвала "скорую", они будут с минуты на минуту.

В "скорой" уже другая женщина-врач, скептическая и грубоватая, спросила прокуренным голосом:

– Небось из гостей, подмосковные?– Из гостей, – покаянно вздохнула Женя.– И пила, небось?– Пила, конечно. Что же за гости, если не выпить. – шалила Женя. Ее смешило это ночное приключение, как история бедного мостиль­щика Гоузки, и я снова страшился, что от смеха все начнется раньше, чем мы доберемся... Вдруг лицо Жени побледнело, и глаза сделались большими и тревожными. – Ничего я не пила. Пожалуйста, доставьте нас в роддом на Арбате, я сама там родилась.

– Коля, запроси-ка Грауэрмана. Скажи, что они у нас ближе всех. Держа баранку одной рукой, шофер взял трубку рации...

– Берут, – сообщил он результат запроса. – Крепись, милая, путь туда неблизкий. А вот мы сейчас с ветерочком, да по осевой!..

Озаряя тротуары всполохами синего света, мчались по ночной Москве.В три часа ночи, неся узел в шубой, платьем и сапогами, я вышел на Арбат и направился в Староконюшенный. У театра меня остановил постовой, подозрительно косясь на узел с одеждой. Меня трясло. Я протянул милиционеру два наших паспорта. Тот понял и улыбнулся немного виновато... Мне открыла Надежда Максимовна.

– Господи! – сказала она. – Мы вас три дня ждем. Я уже ехать к вам собралась утром.

Только на десять лет Надя была старше Жени, но и теперь еще оставалась за маму младшей своей сестре... Они не были похожи. Ши­рококостная и сероглазая Надежда была в отца, комбрига Максима Снежина. Женя была довольно точной копией мамы и тети Ларисы. Вероятно, это и обернулось сейчас для нее нелегкой задачей рожать двойню. Надежда уложила меня на кушетке в бывшем Женином за-шкафье в проходной комнате. Мне не спалось. Я лишь на минутку-другую забывался, и тут же меня будила тревога. Открывал глаза и снова видел в слабом свете от уличного фонаря Женин стол и ее фото­графию в рамке на стене. И никак не мог одолеть разумом болевое чувство вины. Совсем недалеко отсюда Женечка принимала сейчас в одиночку главную муку того, что было у нас общим. Я никак не мог ей помочь, и это казнило меня, приводило к саднящей боли у основания ключиц... Я старательно уводил себя от тревожных мыслей, пытаясь думать о Жене с фотографии на стене. Сейчас она неразличима была рядом с яркой полоской света на обоях, но я хорошо знал и очень лю­бил эту фотографию шестнадцатилетней московской школьницы, го­товившей уроки за этим вот столом и не подозревавшей, что в неведо­мой Благовещенке какой-то там Санька Величко дерзко создает проект атмосферно-электрической станции, словно бы только затем, чтобы в конце концов с нею, Женькой Снежиной, встретиться и родить общих детей.Поразительно различны были устремления, реалии и вообще ми­ры юности – моей и Женькиной... Здесь вот, совсем недалеко от дома, Музей Изобразительных Искусств, любимейшая "Пушка" Жениного отрочества, где хранителем работал Андрей Жестев, муж Жениной сестры. "Все в моей жизни по-настоящему там началось, Санечка. И как-то поразительно слито с судьбами двух девочек, Марины и Аси Цветаевых, будто они мне родные!.." То было время, еще при живом вожде, когда им с Надеждой стало уже совершенно ясно, что никогда и ни в чем не были виноваты перед народом их родители. Андрей Жес­тев открывал девочке и самое Музей имени Пушкина, выстроенный силой духа профессора Ивана Цветаева, и поэзию Марины Цветаевой. Первые свои стихи написала лет в пятнадцать-шестнадцать, будто свечку зажгла от неугасимой свечи Марины. Как от ветра прячут пла­мя, никому не показывала до поры, даже Андрею Васильевичу... Вот таким естественным, через запасники и залы "Цушки" был путь Жени Снежиной на филфак МГУ. Детская игра "вживания в музеи" перерос­ла в ненасытную жажду к гуманитарному богатству мира.Нет, не уводил меня образ юной московской школьницы от глав­ной мысли, а прямо к ней и привел!.. Мысль моя отказалась завернуть с Волхонки на Моховую и войти в Университет, а прыгнула прямо к вестибюлю или приемному покою роддома имени Грауэрмана, где Женя принимала на себя всю муку, и это было для меня сейчас таким очевидным нравственным уроком. "Да, это так, – думалось мне в тре­вожной ночи. – Только принимая на себя муку и ответственность, можно что-то породить и создать в этом мире... Женечка, милая моя, ты только перетерпи и вынеси то, что выпало на твою долю! Увидишь, я стану достоин твоего урока..." Я всегда созна­вал и признавал нравственное превосходство Жени....Меня все же сковало коротким сном. Так сковывает настойчи­вый мороз беспокойную речку – крепко и напряженно, пока вздымаю­щийся бугром лед не расколется трещиной и не хлынет снова поверх льда беспокойная та водица. Я резко проснулся и вышел в коридор к телефону. Было семь. Мне сонно ответили, полистав списки, что Ве­личко еще не родила... В восемь я натыкался в телефоне уже только на одни частые гудки. Не выдержав, собрался и вышел на сонный мороз­ный Арбат."...Москва – моя Галактика, мой Млечный Путь – Арбат..." -Жениным голосом звучали в моей голове ее же стихи.Очно мне тоже ответили: "Еще не родила". Я не знал уже, что и думать. Часа три меня носило по всему "околотку" между Арбатом, Волхонкой и Манежной площадью. Ночные маршруты моего вообра­жения днем беззаветно продолжали мои ноги. Мысли же мои теперь были коротки, тревожны и почти бессвязны... Наконец я услышал: "Родила двух девочек. Состояние удовлетворительное". Эти слова сна­чала перепугали тем, что резко отличались от прежнего "не родила". Лишь через несколько секунд они как прихлынувшей горячей кровью наполнились счастливым смыслом. И тревога сменилась несказанной радостью.Я позвонил Надежде Максимовне на работу и помчался на Бау­манский рынок за гвоздиками. Можно уже было начинать суету: поку­пать одеяльца, пеленки, кроватки. Или, может быть, им хватит пока одной на двоих? Гвоздики были чудные – белая и две розовых. Мне вынесли Женину записку: "Марья Александровна, Дарья Александ­ровна и я витаємо нашего батька Сашка! Санечка, мой милый, о вто­рой кроватке пока не беспокойся. Дочки привыкли спать вместе, по­спят и еще в одной общей. Остальное, пожалуйста, по списку. Спасибо за цветы". Мы с Женей, оказывается, думали об одном и одинаково! Ожидая в приемной весточку от Жени, я как раз варьировал расста­новку мебели в трамвае... Еще раз перечитал записку. Украинское сло­во "витаемо" вдруг обожгло напоминанием о смертельной опасности, которой подвергались в эту ночь Женя и дочери. В слове этом для меня вдруг явственно проступило латинское "вита – жизнь". Так что "витаємо" звучало как "самой жизнью приветствуем!"