Марии удалось отвести взгляд от сына. Ее лицо было в темно-серых полосах.

– Да. Я...

Маргарет подняла руку.

– Я знаю, дорогая. Мой сын утонул в глубоком озере однажды в разгар лета. Я понимаю вину. И утрату. И еще я понимаю, что вас бы не было здесь, если бы не Эмма.

– Но и нас тоже. Я собираюсь попробовать кое-что, что может не сработать. И оставить некоторые шрамы.

Мария Копис рассмеялась.

– Вы думаете, я забочусь о шрамах?

Эмма, услышав, покачала головой.

– Она говорит не о таких шрамах, – сказала она Марии. – Я думаю, она имеет в виду, что это как-то изменит вас.

– Поможет ли это забрать моего сына отсюда? – Спросила Мария, все еще глядя на Маргарет.

– Возможно. Это единственный способ, при котором есть хоть какой-то шанс, если вы не готовы ждать еще десять лет.

Глаза Марии расширились. Ответ не убедил ее.

– Эмма, что она предлагает?

– Я не уверена, – Эмма колебалась, обдумывая. Это было трудно, потому что Эндрю обрел второе – или третье, или десятое – дыхание.

– Что именно вы можете сделать, Маргарет?

– Нет, Эмма. Не я.

– Тогда я.

Пожилая женщина кивнула.

– Что ты видишь, когда смотришь на нас?

– Мертвых. – Эмма покачала головой. – Нет. Правда в том, что вы не выглядите как мертвые, если бы не ваши глаза. – И факт, что они могли появиться из ничего.

– Что ты видишь, когда смотришь на Марию?

– Я вижу Марию, – Эмма начала описывать ее, и наконец, слова Маргарет дошли до нее сквозь бесконечные вопли четырехлетнего малыша, понесшего тяжелую утрату. Она сглотнула, откашлялась. – Маргарет. .

– Смотри на нее, Эмма. Смотри внимательно.

Она почти дико затрясла головой.

– Она живая, Маргарет. – Она посмотрела на дверь, будто ища подсказку от Чейза, но его уже не было в комнате. – Я не могу... – пауза. – Стать некромантом – могут они....

– Ты и они не одно и то же. Ты можешь стать ими, – добавила Маргарет, своим бодрым четким голосом. – Или ты можешь стать кем-

то совершенно другим. Но, да, Эмма. Если бы они были готовы заплатить цену, то они могли бы коснуться живого.

– Какую цену? – Спросила Мария Маргарет. Она была бледна, как бывают бледны старые статуи.

Маргарет посмотрела на Марию и выражение ее лица снова смягчилось.

– Вы не можете заплатить за нее, хотя вы можете пострадать в процессе. Вы готовы страдать; я не сомневаюсь относительно этого, и, в конце концов, никто кроме Эммы этого не сделает. Но Эмма боится потерять то, кем она является.

– Смогу ли я? – Резко спросила Эмма.

Маргарет не ответила. Но Джорджес подошел сбоку к Эмме и обвил вокруг нее руки. Кэтрин сделала то же самое, поглядев сперва, не был ли жест Джорджеса встречен неодобрением.

– Маргарет, это убьет ее?

Маргарет ничего не говорила в течение долгого мгновенья. Когда она заговорила, то сказала.

– Доверяй себе. – Это было настолько далеко от спокойствия, что она могла не утруждаться. – Кэтрин, дорогая?

Кэтрин отодвинулась от Эммы.

– Да?

– Пожалуйста. Маленький мальчик?

Кэтрин кивнула.

– Он очень громкий, – сказала она. Но она подошла к Эндрю Копису и обвила его руками, будто старшая сестра. Он сперва посмотрел на нее, а затем закричал "МАМА" со всей силы.

И тут мир замедлился. Дым, казалось, замерз на месте.

Маргарет снова взглянула на Эмму так, словно представила доказательства в конце длинной теоремы. В некотором смысле, это так и было. Поскольку Эмма теперь подумала, что поняла, на что надеялась Маргарет, и чего она могла достигнуть. Она глубоко вздохнула, кивнула, а затем позволила Эндрю Копису идти.

Мария бросилась вперед и остановилась. Она глубоко задышала, но твердо стояла на месте.

Эмма посмотрела на Марию Копис. Она видела женщину, которой уже было не тридцать, в закопченной рубашке и мешковатых джинсах. Ее волосы были темными, круги под глазами были темными. Ее лицо было таким изможденным, что заставляло чувствовать себя соглядатаем, подглядывающим за ней. Эмма встряхнулась, задышала более мелко, чем Мария и снова посмотрела.

Круги под глазами были темными, да. Щеки были грязными. Это не помогало. Она была живой, ее сын был мертвым. Они были разделены этой границей. Как были разделены Эмма и ее отец, как Эмма и Натан. Смерть была тишиной, потерей, виной. И гневом.

Но жизнь приводила к этому, так или иначе. От рождения шла медленная и долгая дорога к могиле. Кто это сказал? Она не помнила.

Но это была правда. Они были рождены, чтобы умереть. И было большой удачей, если смерть призывала их в старости. Они притягивались к ней, будто спутники на нестабильных орбитах.

И когда они достигают цели, они просто умирают. Как незнакомый студент в кафетерии. Одно мгновение во времени отделяет живого от призрака. Эмма искала этот момент сейчас.

Она пыталась состарить Марию в своих мыслях тем способом, которого избегала, думая о матери. Это не помогало, и она слегка пожалела, что с ней не было Майкла. У Майкла, с его элементарным социальным пониманием и способностью видеть почти вне всего этого, было бы больше шансов сделать что-нибудь полезное, чем у нее.

Майкл задавал бы важные вопросы. Что такое смерть? Кто такие мертвые? Почему они здесь? У людей есть душа? Ты можешь доказать это?

Ну? Есть у них душа?

Она посмотрела на Маргарет, на Сьюзанн, и на двух детей.

Это имело значение? Они выглядели так, как, наверное, выглядели в жизни. Не в смерти; сама смерть, казалось, не тронула их. Но при жизни они жили? Жизнь отразилась в них. В их одежде, именах, прическах, манере разговора с ней. Они помнили какими они были; они были такими, в принципе, какими оставались до сих пор.

Если Мария Копис умрет сейчас – сегодня – она будет выглядеть именно так, как сейчас, для Эммы. Потому что именно так она будет выглядеть для себя. Это было в ней. В основном, люди не могут предсказывать смерть. Может быть когда-то.

– Мария, – сказала Эмма. – Дай мне свою руку. Только одну.

Мария протянула руку. Она поколебалась только мгновенье, затем уверенно взяла руку Эммы в свою.

Эмма смотрела на нее. Не на лицо, волосы или одежду; не на выражение лица.

– Джорджес, – сказала она, не отводя взгляда от Марии. – Подойди сюда и возьми меня за другую руку.

Джорджес переместился вдоль досок, и затем она почувствовала его руку в своей. Прикосновение не было холодным, но она знала почему.

Подарок ее отца. Она использовала его сейчас без паузы на сожаления и вину.

Когда она дотрагивалась до мертвых, живые могли их видеть. Эрик объяснял это тем, что она использовала их силу – у некоторых совсем малую часть – чтобы сделать их видимыми. Дать им голос. Но сейчас, именно сейчас, она пыталась видеть, как берет эту силу. Чего она реально касалась, когда дотрагивалась до подобия руки.

Она закрыла глаза, потому что реальное зрение ей мешало видеть вообще.

Она услышала, как Мария сказала.

– Привет. Джорджес.

Она услышала как Джорджес ответил. Где, в его словах, была сила Эммы? Где, в этом тихом голосе ребенка, были какие-то доказательства ее работы? Там. В ладонях ее рук. Маленькая ниточка, последовательность, цепь. Что-то связывало его с ней, но что-то связывало ее с ним. Это действовало в обоих направлениях.

Стало прохладно; будто лед коснулся через тонкие перчатки. Стало холоднее, когда она потянула силу на себя, ведь она могла тянуть силу, когда концентрировалась. Она попробовала и Джорджес спросил.

– Да, Эмма?

Не она создала это. Это было создано до нее. Но она использовала это сейчас, до некоторой степени. Она отпустила руку Джорджеса в темноте и прошептала.

– Папа.

Она не могла видеть его, но она чувствовала его внезапное приближение. С ним прибыли воспоминания, некоторые полезные, некоторые плохие. Были ее, но и его тоже, взгляды с противоположных сторон и различных точек зрения.

– Росток.

– Папа, возьмешь мою руку?