Нистратов-Носфературс отчего-то покраснел и снова ничего не понял.

– Но он ведь не дьявол? Правда?

Тут Метатрон посмотрел на Елисея глазами человека, объясняющего принцип термодинамики червяку. Не удержавшись, он рассмеялся искренне и даже как-то надменно, отчего Елисею почему-то стало стыдно. Он отвернулся от трясущегося на кресле лысого насмешника и погрустнел.

– Ты ведь, наверное, боишься дьявола, – сквозь слёзы прозвенел, как треснутый колокол, Метатрон, – как и все люди?

Нистратов не ответил. Выглядел он крайне обиженным, как ребёнок, не получивший заслуженную сладость. Выпучив губы, Елисей, застывшими глазами созерцал пол.

– Извини, – успокоился Метатрон, – просто у нас с тобой в чём-то схожие судьбы, в точности до наоборот. Ты сначала был ангелом, а потом стал человеком, а я как раз раньше был человеком, а стал…

– Ангелом? Я был ангелом?

– Был, – кивнул Метатрон.

– Как такое может быть? Я в церкви-то, может, всего два раза в жизни был…

– А при чём тут церковь? Ты себя с какого возраста помнишь?

– Я… – Нистратов задумался, – я в аварию в детстве попал…

– Так-так… в аварию, значит? В горах, да? Автобус разбился, все погибли, а ты один остался и память потерял?

– Откуда вы знаете?

– И шрамы у тебя на спине из-за аварии, наверное?

Елисея бросило в жар. У него и правда после аварии, в которой погибли его родители, а сам он еле выжил, остались два страшных шрама вдоль позвоночника.

– А как ты думаешь, чьи это крылья в сумке?

Елисей посмотрел на лежащую мешком сумку, вспомнил, как впервые открыл её, как ощутил зыбкое воспоминание чего-то неуловимого, вспомнил свои шрамы, которые с некоторым отвращением разглядывал порой в ванной, выгибая шею, словно лебедь, выклёвывающий паразитов, и в голове у него вдруг всё сложилось.

«Крылья-то мои!», – понял он испуганно и растерянно.

– Твои! – подтвердил Метатрон.

Он встал с кресла, вышел в центр полутёмной комнаты и вдруг изменился невероятным образом. Перед Елисеем теперь стояло существо, сияющее, как утреннее солнце. Оно было огромным, но непонятным образом умещалось здесь. Ровно тридцать шесть белоснежных крыльев выплёскивалось из-за его спины, тело его сияло пламенем небесного огня, от него летели молнии и штормы, кружась вихрями искр. И смотрело это божественное создание на ошеломлённого Елисея множеством сияющих таинственными звёздами глаз.

Тибет

Человек напротив курил огромную сигару, которая так сильно напоминала останкинскую телебашню, что Вифлеем Агнесович не удержался и спросил прямо:

– Зачем вы это сделали?

Попутчик косо посмотрел в окно, на мелькающий серый пейзаж, и озарился таинственной, еле заметной в темноте улыбкой, которая означать могла всё что угодно. Он затянулся, долго и смачно вкушая дым, так, что сигара осветила его губы зловещим алым огнём, и, выпустив невозможное облако дыма, будто внутри у него пылал пожар, ответил изумлённо:

– Вы, уважаемый Вифа Трилитрович, к чему клоните?

«Откуда он меня знает?», – испугался Загробулько. Майор, хоть и сидел совсем рядом, никак не мог рассмотреть лицо незнакомца: то дым сигары мешал, то он необъяснимым образом смазывался, будто теряя резкость, то широкополая шляпа кидала тень на лицо, полностью скрывая черты.

– Скажите, – тревожно говорил Загробулько, – зачем? Зачем это понадобилось? И почему вы её курите?

– Она так сама хочет! Вы, уважаемый Литр Трилитрович, не пугайтесь. Всё образуется!

– Нет, вы меня не понимаете! – Загробулько нервно придвинулся к незнакомцу, но лицо по-прежнему оставалось скрытым клубами курения и тенью шляпы. – Мне очень это странно! Как это получается?

– Это космического уровня загадка! – Незнакомец вдруг вытащил из кармана бумагу жёлтого цвета в блестящих крошках, сияющих микроскопическими огнями, развернул её и торжественно прочитал:

Всякий, кто суть вселенскую вознамерится

Аршином ничтожным постичь, – мракобес и пустопорожняя блоха!

Но всякий, кому откроется послание небесное

И проникновение величайшее, – угоден и заслуживает!

Он свернул бумагу, поджёг её от сигары, и она сгорела в один миг, будто пропитанная селитрой, разбросав искры, как крошечный салют. В этот миг в пламени Вифе Агнесовичу почудилось лицо незнакомца, и было лицо это больше чем странно. Под шляпой сидел ребёнок лет десяти, невероятно мордастый, словно хряк, с чёрными густыми усами. Загробулько вздрогнул, и тут дверь купе открылась, явив на порог священнослужителя в рясе, фуражке контролёра и с сумкой поперёк живота. В руках он держал дырокол для билетиков и смотрел выжидающе на пассажиров.

– Ну-с? – произнёс он деловито. – Предъявлять будете?

В ответ на это мордастый ребёнок снял шляпу, и оказалось, что он абсолютно лысый. Сложив пальцы в крестное знамение, он запричитал по-старушечьи:

– Во славу господа нашего всемогущего, Архангелов его и Останкинской телебашни, предъявляю на свет истинный крест божий и душу, не оскоплённую грехом! Верой и правдой, отец всемилостивый, служу я! Верой и правдой!

Сказав это, жуткий усач перекрестился и молитвенно сложил ладони. Кондуктор в рясе пропел басом:

– Боже, царя храни!

И повернулся к Вифе Агнесовичу с вопросом:

– Ну-с?

Загробулько понял, что ни одной молитвы он не знает, а от этого стало ему невозможно стыдно и неловко. Он откашлялся, и виновато, как ученик, не знающий урока, опустил глаза.

– Экай ты татарин! – с чувством произнёс священнослужитель и, плюнув под ноги, хлопнул дверью. Вифа Агнесович, чувствуя, что обидел его непростительно, вскочил и кинулся за дверь, но увидел, что странного кондуктора и след простыл. Проход был пуст, за окном мелькала обворованная осенними ветрами российская природа; поваленные высоковольтные столбы, ухабы, покосившиеся домишки и мутное небо, грязное, как нестиранное бельё. От этой картины Загробулько пронзила тоска и вселенская печаль. Он заплакал и в слезах проснулся у себя дома, в постели, в форменных брюках и кителе.

Открыв заспанные глаза, он сел на кровати и ощутил, что голова его вовсе не шумит, не болит и не кружится. Наоборот, состояние было удивительно бодрым и ясным. Хотя отчётливо Загробулько вспомнил, что накануне пил он водку с сослуживцами, и пили они, вероятно, так отчаянно много, что один допился прямо-таки до свинского состояния. Перед Вифлеемом будто нарисовалось лицо коллеги с мерзким свиноподобным рылом.

«Что же это творится?» – задумался майор. Осмотрев помятую форму, он встал с кровати и, странным образом не ощущая и капли похмелья, учуял запах приготавливаемой на кухне еды.

– Ну, здравствуйте, гражданин следователь! Майор-алкоголик! Как вам спалось? – На кухне вовсю хозяйничала двоюродная сестра Вифы Агнесовича, Капитолина.

– Нормально спалось, – пробубнил он, принюхиваясь к чарующим сознание запахам, доносящимся из скворчащей сковородки.

– Да уж, надо думать… Двое суток беспробудного сна… – Она недоговорила, потому что увидела, как у брата два маленьких, слегка розоватых спросонья глаза превратились в чайные блюдца и он по-рыбьи стал хватать ртом воздух, будто пытался надкусить невидимый батон докторской колбасы.

– Ско-ль-ко? Двое суток? Да ведь… я…

– Сегодня понедельник, чтоб ты знал! Я на работу тебе позвонила, сказала: ты болен. Но они-то там в курсе, что за болезнь у тебя, вон уже и гостинец тебе передали, Степанцов завозил. – Она кивнула на подоконник, и Вифа Агнесович увидел трёхлитровую банку огурцов с болтающейся на скотче запиской. Приведённый в бешенство, он подошёл и, оторвав листок, прочитал: «Дорогому шефу от коллег! Поправляйтесь!»

«Ну, я им покажу!» – подумал про себя Загробулько, начиная внутренне трястись.

Через пять минут он хрустел подаренными огурчиками, поглощая приготовленную заботливой сестрёнкой жареную картошку с куриным шницелем.