В класс вбежал Вовик с двумя автоматами.

— У меня связь!! — закричал я.

Вовик бросил автоматы на стол, сорвал с меня наушники. Он прижал черный кружок к уху, подскочил на месте и просто спихнул меня с табуретки, я чуть не упал, хорошо, что удержался! Вовик заработал ключом, перешел на телефон.

— Сигарета, я Ацидофилин, как слышно, пррием, — сказал с раскатом на «р» Серега.

— Серега, — закричал в микрофон Вовик, — как там у вас? Вы там живы? Никто не ранен?

— Что за шутки?? У нас все в порядке.

— Значит, все в порядке? — еще раз спросил Вовик.

Вместо Сереги вдруг стал отвечать Миша.

— Слушай, — сказал он, — я не могу тебе высказаться на всю железку, но, по-моему, вы там с другом в эту ночь сильно нарушили дисциплинарный устав, раз такие вопросы задаешь, дорогой!

И было слышно, как они там вдвоем с Серегой засмеялись. Жеребцы!

— У нас все в порядке. Только трясет сильно, — добавил Серега.

И голоса у них были какие-то странные, будто они говорили во время бега. Я оттолкнул Вовика. Одна мысль поразила меня.

— Так вы едете? — спросил я.

— Так точно.

— Давно?

— Что-нибудь минут тридцать… вроде этого.

— А как же вы получили… — Я никак не мог подобрать синонима к слову «тревога».

Но Серега-то не догадается!

— По крестам получили, по крестам, — закричал он, — где соседи около сапожной мастерский стоят!

— Тебе ясно? — сказал я Вовику. — Полк был поднят по тревоге радиорелейной станцией. Они уже на марше.

Вовик кисло улыбнулся.

— Вот как… ну прекрасно…

Он был крайне разочарован, хотя еще минуту назад такое счастье нам и не снилось.

— Связь кончаю, спасибо, — сказал я.

— Связь кончаю, всего хорошего, до встречи! — сказал со своим раскатом на «р» Репин.

Я выключил станцию. Крохотную долю секунды в наушниках еще жил эфир, потом шум его сник, закончившись жирным треском. Все. Впервые за трое суток нашего дежурства не шипели наушники, не выл адски умформер, а раздалась тишина обыкновенной жизни, и было слышно, как трется о стену плечо поземки и тикают мои старенькие часы, расстеленные около приемопередатчика. Вовик тоскливо глядел на меня, положив, как собака, голову на руки, глядел устало и печально.

— Это учения, — сказал он, — обыкновенные учения. А я сбегал — прихватил на двоих полный боезапас, по три рожка принес. А это учения. И самолеты учебные.

— Самолеты не учебные, — сказал я, — и солдаты не учебные.

Я полез за махоркой. Ничего на всем белом свете я так страстно не желал, как «козьей ноги», свернутой из окружной газеты «Патриот», необыкновенно пригодной для этого дела и прекрасно склеивающейся, если кромку бумаги чуть обкусать по всей ее длине и хорошенько поводить языком. Прекрасная бумага! Спасибо редакции!

— Достойнейший сеньор, — сказал я Вовику, — дайка спичку.

Вовик почему-то ничего не ответил. Я обернулся — он спал, уронив голову на черный крашеный стол радиокласса…

Дело это, разбиравшееся в округе и фигурировавшее там как пример халатности, вспоминалось нам много раз, хотя прямого наказания мы так почему-то и не понесли. Может быть, генерал Дулов вспомнил меня, то ли кто другой заступился. Впрочем, Вовика разжаловали до рядового, а с меня сняли звание радиста первого класса, понизив до второго. Через два месяца во время очередной поверки я восстановил свое прежнее звание. Комбат, правда, несколько раз обещал нам, что привезет нас на комсомольское собрание пятого полка и хорошенько там посрамит, но все некогда было, работы наваливалось много, да и учения замучили. За зиму мы дважды летали на Север, тот Север, с которого наше Заполярье виделось югом. Между прочим, Вовик там сильно отличился, чуть-чуть не получил отпуск на семь суток, как безукоризненный радист. Но вспомнили ему новогоднюю ночь, отпуск отменили, отделались грамотой. Тоже хорошо. На дороге не валяется.

Уже в мае мы возвращались с веселых весенних учений, с ликующих пространств, залитых бесконечным солнцем, под которым нестерпимо блестели льды на вершинах сопок, под которым неслись по могучим снеговым настам гусеничные транспортеры, а пехота, вольготно раскинувшись возле своих ручных пулеметов, рубала консервы. А какие стояли ночи! Свежий весенний мороз, как молодой зверь, вгрызался под полушубок. Загонишь второго номера на сосну, антенну подвешивать, он там сидит, бедняга, аж зубами щелкает от холода. Сам поставишь станцию на пень, сидишь по горло в снегу, вызываешь. Вот он, мой Отелло, на троечку слышно, да и за то спасибо! Придет офицер:

— Связь есть?

— Так точно, товарищ майор.

— Вот молодцы у меня ребята! Орлы! Ну-ка дай мне штаб!

Приставит он к уху трубку:

— Где же штаб? Что-то я не слышу!

— А вот он тоненькую дает настроечку, слышите?

— Э-э, да я вижу, вы не орлы, а голуби. А голубь — птица не военная. Нет, дорогой, ты эту музыку брось! Мне нужно, чтобы голосом можно было разговаривать. Вот так. Через час приду, чтобы связь была. А то у тебя здесь шум да треск какой-то. Ты уж ручки всякие поверти, чтобы связь была!

Но связь была, мы с Вовиком пробивались друг к другу через тяжелый заполярный эфир, через тысячи помех, неудобств, мороз и бессонницу. Связь была — и это главное. А раз так, то мы в прекрасном настроении возвращались домой на своем вездеходе, предполагая сегодняшней ночью в первый раз за две недели прикоснуться к простыне. Но за пятнадцать километров до города у нас кончилось горючее. Мы улеглись на наст у обочины дороги и стали поджидать какого-нибудь добряка. Через двадцать минут около нас остановилась машина.

— Что, связь, загораем?

Пока шофера договаривались, к нам спрыгнули два солдата.

— Махорочкой мы у вас, ребята, не разживемся?

— Есть малость.

Мы им отсыпали махорки.

— Телефонисты?

— Радисты.

— О, радистом служить законно! Вот, предположим, прешь ты по целине с ротным пулеметом, света не видишь, а радисту что? Залез в теплый фургон, Ташкент себе организовал и шумит в трубку: «Кухня, кухня, я — сачок, для настройки дай бачок!» Так бы весь век служил!

— Да знаешь ты! — сказал другой солдат. — У радистов тоже служба законная, не тебе, пню горелому, в ней разбираться! Это с вашей части, ребята, одного кореша в тюрягу засадили?

— Кого же это?

— Ну как же, не помните? Зимой, в Новый год, когда корпус на армию играли с привлечением авиации! А ваш какой-то кореш в самоволку деранул к своей коряге — и приказ о тревоге нам не передал! У нас-то, понятно, запасная связь была, порядок! А тот кореш восемь лет получил.

Мы с Вовиком переглянулись.

— Никакой коряги нет у этого радиста, — обиженно сказал Вовик, — он просто был в лирическом настроении и проявил халатность. И разгильдяйство.

— И сел, — сказал солдат.

— Да он жив-здоров и служит в нашей роте!

— Ну да, рассказывай!

— Я тебе точно говорю! — сказал Вовик.

Мы поехали дальше, но Вовик очень расстроился, особенно насчет коряги. Я тоже вспомнил эту огромно-глазую куклу Светку, так паскудно бросившую моего друга. Он сидел с края кузова, ни солнце его уже не радовало, ни последний год службы.

— Брось, Вовик, — сказал я, — не переживай. На срок службы не влияет!

Как ни странно, но этот банальный аргумент возымел действие на моего друга. Вовик повеселел, и когда с седьмого километра сразу стали видны наш фиолетовый во льдах залив, и трубы алюминиевого завода, как воткнутые спички с лилипутскими серыми дымками над ними, и квадраты дворов, и кубики домов, и просека железной дороги, которая уходила на сотни километров на юг, по лесам и скалам на юг, только белые вздохи паровозов, как семафоры на пути к теплым ветрам весны, — Вовик вскочил в кузове вездехода и заорал, как сумасшедший:

— На срок службы не влияет!

Его крик разбудил непрерывно дремавшего Прижилевского, который открыл затекший глаз, с трудом повернул к Вовику голову, украшенную обгоревшей в каком-то костре шапкой, и с хриплым выдохом сказал: