— Пять лет,— сказал Майк.

— Пять лет,— сказал Эл.— Как ты узнал, что это он? Если его тело было найдено всего лишь час назад...

— Когда я звонил ему домой, то узнал ответивший мне голос, голос сержанта Стеббинса из отдела по расследованию убийств. Завернув за угол, я узнал шофера в полицейской машине, стоявшей перед домом 240. Тогда я позвонил одному знакомому газетчику и спросил его, нет ли у него новостей. Я ничего не скрываю. Вы знаете все. Вот ваши шестьдесят монет.

Эл ухватил одну из двадцаток за угол большим и указательным пальцами и с легкостью извлек ее из пачки.

— Этого довольно,— сказал он.— За мое время хороша и такая плата, а насчет того, чтобы держать рот на замке,— это мое личное дело. Буду только рад. Каждый раз, когда я вижу полицейского, сразу думаю: «Эй ты, ублюдок, я вот кое-что знаю, а ты — нет».

Майк, ухмыльнувшись, взял три двадцатки.

— Я — другое дело,— сказал он.— Я как раз люблю болтать со всеми, включая и ищеек, а теперь вот не могу, иначе мне придется вернуть тебе сорок монет. Может быть, я не слишком благородный, но зато честный человек..

Он положил деньги в карман и протянул руку:

— Для пущей убедительности пожмем друг другу руки.

Мы пожали друг другу руки, и я вернулся в машину Эла. Я велел ему отвезти меня к зданию «Газетт».

Если у Лона Коэна и была должность, то мне она неизвестна, да я и сомневаюсь в том, что она была. Но его имя было написано на двери маленькой комнаты, находящейся на двадцатом этаже, через две двери от угловой комнаты издателя, и, значит, можно было думать, что он сумел кое-что извлечь из ежедневной редакционной суматохи и потока новостей. Он, казалось, всегда был в гуще событий и знал не только то, что случилось, но и то, что должно было случиться. Я понятия не имею, как нам удавалось ладить столько лет, однако это было так.

Он был очень темным — темная кожа, туго натянутая на аккуратном маленьком личике, темно-карие, глубоко посаженные глаза, почти черные волосы, гладко зачесанные назад и почти приклеенные к округлому черепу. Он был вторым из лучших игроков в покер, с которыми я коротал время от времени ночь. А лучшим был Саул Пензер, с которым вы встретитесь позже.

Когда в этот вечер понедельника я вошел в маленькую комнатку, Л он висел на телефоне, так что я придвинул стул и принялся слушать. Это длилось несколько минут, и все, что он сказал, это «нет», повторенное девять раз.

Когда он повесил трубку, я сказал:

— Какой ты сговорчивый человек!

— Я должен позвонить,— сказал он.— Вот, посмотри.

Он взял картонную папку, вручил ее мне и вернулся к телефону.

Это была папка на Томаса Г. Вигера. Не толстая — дюжина или около этого газетных вырезок, четыре заметки, отпечатанные на машинке, статья из журнала «Пластики сегодня» и три фотографии. Две из них были работами студии, чье название было напечатано внизу, на одной лее было представлено сборище в зале Чарч-хилла, а надпись внизу гласила: «Томас Г. Вигер произносит речь на банкете „Национальной ассоциации по производству пластиков” в Чарчхилл-отеле, Нью-Йорк-сити, 19 октября 1953 года». Он стоял на сцене перед микрофоном с поднятой в приветствии рукой. Я прочитал статьи, просмотрел газетные вырезки и занялся статьей в журнале, когда Лон покончил с разговорами и повернулся ко мне.

— Ну, давай,— потребовал он.

Я закрыл папку и положил ее на письменный стол.

— Я пришел,— сказал я,— чтобы заключить сделку, но прежде всего тебе нужно кое-что узнать. Я никогда не видел Томаса Г. Вигера, не говорил с ним и вообще никак не общался. То же и мистер Вульф. Я не знаю о нем абсолютно ничего, включая и то, что ты сказал мне и что я только что прочитал в этой папке.

Лон улыбнулся:

— Это для протокола, о’кей. А теперь давай для нас.

— То же самое, хочешь верь, хочешь нет. Но я услышал кое-что как раз перед тем, как позвонить тебе в пять часов, это заставило меня им заинтересоваться. В настоящее время я предпочел бы оставить услышанное при себе — по крайней мере в течение двадцати четырех часов, а может быть, и дольше. Думаю, что очень буду занят, и мне не хотелось бы провести завтрашний день в прокуратуре. Поэтому нет необходимости, чтобы кто-то знал о том, что я звонил тебе сегодня днем и спрашивал о Вигере.

— Но это может оказаться мне необходимым. Я посылал за папкой. Если я скажу, что видел во сне, будто с ним что-то должно случиться, могут начаться разговоры.

Я усмехнулся.

— Брось. У тебя нет серьезных противников. Ты можешь сказать все, что тебе взбредет в голову. Ты можешь сказать, что кто-то на что-то тебе намекнул, и ты за это ухватился. Кроме того, я предлагаю тебе сделку. Если ты забудешь о моем любопытстве насчет Вигера до дальнейших распоряжений, я включу тебя в список тех, кто получит мои рождественские поздравления. В этом году они будут представлять собой абстрактную картину с надписью: «Мы хотели бы, чтобы вы были тоже на этой картине, купая вместе с нами собаку. Наилучшие пожелания от Арчи, Мегитебель и детей».

— У тебя нет ни Мегитебель, ни детей.

— Конечно Вот почему картина — абстрактная.

Он посмотрел на меня.

— Ты мог бы дать мне хоть что-нибудь для отмазки. Или что-то такое, что можно попридержать до тех пор, пока ты готовишься...

— Нет. Не теперь. Но когда все «но» исчезнут, я буду знать, куда звонить. Ну, давай. Как обычно.

Он поднял руку.

— Пока. Мне нужно кое-чем заняться. Забегай.

Зазвонил телефон. Он отвернулся, и я вышел.

По пути к лифту и спускаясь вниз, я обдумывал ситуацию. Я сказал Вульфу, что вернусь к одиннадцати, но сейчас было лишь девять. Я был голоден. Я мог бы забежать в аптеку перекусить и обдумать, что делать дальше. Но дело в том, что я хорошо знал, что делать дальше, а это могло занять всю ночь. Кроме того, хотя и было известно, что во время беготни по делам я должен руководствоваться собственным умом и опытом, как заявлял Вульф, было также известно и то, что в случае осложнения я должен звонить. Но телефон не годился, и не только потому, что он ненавидел телефонные разговоры на любую тему, но и потому, что следовало очень точно провести разговор, иначе он откажется от игры. Поэтому я остановил такси и дал шоферу адрес старого коричневого дома на Восточной Тридцать пятой улице.

Приехав туда, я поднялся на семь ступенек и нажал кнопку звонка. Ключ бесполезен, когда навешена цепочка, а она обычно бывает навешена, когда меня нет дома.

Когда Фриц открыл дверь и я вошел, он старался не смотреть на меня вопросительно, но это ему не удалось. Вопрос был тот же самый, который он задавал мне днем: есть ли у нас клиент? Я сказал ему, что это по-прежнему возможно, но я голоден, как волк, и Попросил принести кусок хлеба и стакан молока. Он ответил, что, разумеется, принесет, и я прошел в кабинет.

Вульф сидел за своим столом с книгой, откинувшись на спинку единственного в мире кресла, в котором он мог сидеть без недовольной гримасы на лице, кресла, выполненного по его проекту и чертежу. Настенная лампа, находящаяся немного выше уровня его левого плеча, была единственным в комнате источником света, и при таком освещении он выглядел еще более громоздким, чем был на самом деле. Он был похож на гору, освещенную солнцем.

Когда я вошел и включил верхний свет, дабы уменьшить его до нормальных размеров, он заговорил.

Он сказал: «Ф-ф»,

Когда я подошел к своему столу, он спросил:

— Ты ел?

— Нет.— Я сел.— Фриц что-нибудь принесет.

— Принесет?

Удивление с примесью раздражения. Обычно, когда дела заставляют меня пропустить еду и я возвращаюсь домой голодным, я иду есть в кухню. Исключения составляют те случаи, когда у меня есть важные сообщения, не терпящие отлагательства, а когда он сидит вот так по вечерам с книгой, он отнюдь не расположен слушать сообщения, чего бы они ни касались.

Я кивнул.

— У меня есть кое-что за душой.

Он поджал губы. Книга, очень толстая, была по-прежнему открыта, и он держал ее обеими руками. Он заложил ее пальцами, чтобы не потерять страницу, вздохнул и сказал: