Когда мы покончили с моллюсками, явился Фриц с первой порцией клецек — по четыре клецки на каждого. Когда-нибудь я проверю, сколько времени смогу протянуть исключительно на Фрицевых клецках, в состав которых входят рубленые мозги, обжаренные в сухарях, петрушка (сегодня — лук), натертая лимонная цедра, соль и яйца, проваренных четыре минуты в крепком мясном костюм бульоне. Если бы он варил их все сразу, они бы, конечно, развалились, но он варил их по одной, и они охраняли форму. Это одно из нескольких блюд, относительно которых я полностью солидарен с Вульфом, и ценно оно явилось причиной того спокойствия, с которым л принял слова Вульфа о нежелании видеть клиентов, которых я пригласил. Эти мозговые клецки приводят в такое состояние духа, когда кто угодно захочет видеть кого угодно. И они сработали. Мы покончили с салатом и вернулись в кабинет, а Фриц принес кофе, когда в дверь позвонили.

Я вышел в холл, чтобы взглянуть на стекло, прозрачное с одной стороны, вернулся назад и сказал Вульфу:

— Мег Дункан. По крайней мере, ее сигаретницей мы могли бы заняться безболезненно. Скажем, две тысячи?

Он уставился на меня.

— К черту.— Он поставил чашку.— Что, если убила она? Должно это нас беспокоить? Хорошо, ты пригласил ее. Пять минут.

Я прошел в прихожую и открыл дверь. Это была уже не та тридцатилетняя особа женского пола в бедном сером костюме и в бедной маленькой шляпке. Она послала мне улыбку не теплее ледника, едва переступив порог. Лицо ее было приведено в порядок с профессиональным мастерством, и выражение на нем было вполне профессиональное. И если ее костюм не был эффектным, то уж во всяком случае он не был бедным. И голос стал голосом ангела, который решился взять недельный отпуск, внимая мольбам о встрече. Она опробовала его не только в холле на мне, но также и на Вульфе, когда я провел ее в кабинет и он встал, наклонив голову на одну восьмую дюйма, и указал на красное кожаное кресло. Ее улыбка сияла во всем своем блеске. Допуская ее исключительную профессиональность, нельзя было все же не согласиться с тем, что улыбка чертовски хороша.

— Я знаю, насколько люди, подобные вам, бывают заняты важными делами,— сказала она Вульфу,— поэтому не буду отнимать у вас времени.

И ко мне:

— Вы ее нашли?

— Нашел,— сказал Вульф.

Он сел.

— Садитесь, мисс Дункан. Я люблю, чтобы предметы были на уровне моих глаз... Необходима короткая беседа. Если вы удовлетворительно ответите на два-три моих вопроса, то сможете получить сигаретницу, после того как заплатите мне пятьдесят тысяч долларов.

Ее улыбка погасла.

— Пятьдесят тысяч? Вы... Но это нереально!

— Сядьте, пожалуйста.

Она посмотрела на меня и увидела всего лишь увлеченного работой детектива, подошла к красному кожаному креслу, села на краешек и сказала:

— Вы, конечно, не имели этого в виду. Вы просто не могли...

Вульф смотрел на нее, откинувшись назад.

— Имел и не имел... Наше положение — я имею в виду и мистера Гудвина — странное и весьма деликатное. Тело мужчины, умершего насильственной смертью, было найдено в яме на той улице, неподалеку от дома. Он был известным человеком. Полиция не знает о его связях с этим домом, о его квартире, но мы знаем и собираемся извлечь из этого знания выгоду для себя. Не думаю, чтобы вы были знакомы со статьей о сокрытии улик. Это может быть даже...

— Моя сигаретница не является уликой!

— Я этого не утверждаю, но нас это вполне может привести в тюрьму как соучастников преступления. Некоторые аспекты соответствующей статьи весьма туманны, зато другие — достаточно точны. Предметы, которые могли бы установить личность преступника или доказать его вину, будут, конечно, расцениваться как улики. Слова же могут быть уликой, а могут и не быть. Обычно — нет. Если бы вы рассказали мне теперь о том, что входили в эту комнату вечером в воскресенье, нашли там тело Вигера и попросили мистера Переса помочь вам вынести его из дома и опустить в яму, это не было бы уликой. Трудно было бы вменить в вину то, что я не сообщил об этом полиции', я мог бы утверждать, что вы лжете.

Она слегка подвинулась вглубь кресла.

— Я не была в той комнате в воскресенье вечером.

— Свидетелей нет. Вы можете лгать. Я всего лишь объясняю деликатность нашего положения. Вы сказали мистеру Гудвину, что заплатите ему тысячу долларов за то, что он найдет сигаретницу и сохранит ее для вас. Мы не можем на это согласиться. Это обязало бы нас сообщить о ней полиции в том случае, если станет очевидным, что она является уликой. Так что для тысячи долларов риск слишком велик. Вы можете получить ее за пятьдесят тысяч долларов, выданных наличными или чеком. Устраивает вас такое?

Думаю, он действительно именно это имел в виду, и он обделал бы это дельце за тридцать, даже пятьдесят тысяч, окажись она достаточной идиоткой, чтобы их заплатить. Он позволил мне отправиться на Восемьдесят вторую улицу с пятью сотнями в кармане ради одной определенной цели — посмотреть, смогу ли я нащупать предполагаемого клиента с тугой мошной, и, если бы она оказалась достаточной дурой или положение ее достаточно безнадежным, если она согласилась бы заплатить двадцать тысяч, не говоря уже о пятидесяти, он мог бы откликнуться на это предложение, а дело оставить распутывать полиции. Что касается, риска, то он шел на него, если игра стоила свеч. Он ведь говорил ей только, что отдаст сигаретницу, а не то, что забудет о ней.

Она пристально смотрела на него.— Я не думала,-— сказала она,— что Ниро Вульф шантажист.

— Обратимся к словарю, мадам.— Вульф повернулся к книжной полке, на которой стояли три тома Вебстера, которыми он постоянно пользовался, и вытащил один том. Он открыл его, нашел нужную страницу и прочитал: «Шантаж — вымогательство денег путем запугивания, а также под угрозой публичного обвинения или осуждения».— Он развернулся обратно.-— Ко мне это не подходит. Я не угрожаю вам и не запугиваю вас.

— Но вы...— Она посмотрела на меня, потом снова на него.— Где я возьму пятьдесят тысяч долларов? С таким же успехом вы могли сказать «миллион». Что вы собираетесь делать? Отдать ее в полицию?

— Не добровольно. Только под давлением обстоятельств. Главным фактором будет то, как вы ответите на мои вопросы.

— Вы никаких вопросов мне не задавали.

— Я собираюсь это сделать сейчас. Вы были в этой комнате вечером или ночью в воскресенье?

— Нет. Она вздернула подбородок.

— Когда вы были там, не считая сегодняшнего дня, в последний раз?

— Я вообще не говорила, что была там.

— Это вопиющая ложь. Вспомните ваше поведение сегодня утром. Что вы отдали мистеру Гудвину? У вас были ключи. Когда вы их получили?

Она прикусила губу. Пятисекундное молчание.

— Больше недели тому назад. В прошлую субботу. Именно тогда я и оставила сигаретницу. О, Боже! — Она протянула руку вперед, причем совсем не профессиональным жестом.— Мистер Вульф, это может разрушить мою карьеру. Я не видела его с того вечера. Я не знаю, кто его убил, почему,— вообще ничего не знаю. Зачем вы тащите из меня все это? Что вам это даст?

— Я не тащил вас туда сегодня утром, мадам. Я не спрашиваю, как часто вы посещали ту комнату, потому что ваш ответ мне не нужен, но когда вы приходили туда последний раз, и бывал ли там кто-нибудь еще?

— Нет.

— Был ли там кто-нибудь когда-нибудь, кроме мистера Вигера, когда вы там были?

— Нет. Никогда.

— Но другие женщины приходили туда. Это не предположение, это установлено. Вы, конечно, знали об этом: мистер Вигер не собирался этого скрывать. Кто они были?

— Я не знаю.

— Вы не отрицаете, что знали об остальных?

Она сделала движение, как будто собиралась встать, но его взгляд пригвоздил ее к месту. Она проглотила «да» и с трудом выговорила:

— Знала.

— Конечно. Он этого хотел. Его манера хранить комнатные туфли наводит на мысль о том, что он получал удовольствие не только от присутствия своей подружки, но также и от того, что она знала о своих... э... коллегах. Или соперницах. Так что он, конечно, о них не молчал. Он говорил о них, сравнивал, хвалил, порицал. И если он не называл их, то, должно быть, делал намеки. Итак, повторяю свой вопрос, мисс Дункан,— кто они?