Впоследствии я всегда игнорировала эти скучные имена Мэри Люси, и прибегала к ним, лишь когда мне нужно было подписывать свои контрольные работы в школе.

Я все еще разглядывала себя в зеркало, когда дверь отворилась и в гостиную вошел Джайлз. В руках у него был фотоаппарат, а под мышкой тренога.

Он стал устанавливать свою аппаратуру, сердито ворча при этом:

— Не люблю делать снимки где бы то ни было, кроме своей студии. Мне требуется освещение и фон. Я вижу вас на фоне сверкающего серебра и хрустальных канделябров над головой. Я вижу вас лежащей на тигровой шкуре. Я предложил бы вам откинуться на черные атласные подушки, а на заднем плане развевались бы белые воздушные шары.

— Вы продаете свои фотографии? — спросила я.

— Конечно, — ответил он. — У меня постоянный контракт с журналом «Вог». Но все другие журналы тоже стремятся заполучить снимки, сделанные Джайлзом Барятинским. И, уверяю вас, они платят мне немалые деньги.

Он заставлял меня сидеть, стоять и лежать на ковре. Я ужасно боялась, что кто-нибудь войдет в гостиную. Мое поведение наверняка вызвало бы удивление.

Джайлз отрывисто бросал приказания, и, хотя я чувствовала угрызения совести из-за того, что не помогаю на базаре, не повиноваться ему было невозможно.

Наконец, отсняв, наверное, кадров сто, он поинтересовался:

— Когда вы сможете приехать в Лондон?

— Приехать в Лондон? — тупо переспросила я.

— Я нанимаю вас на работу. Хочу, чтобы вы стали одной из моих фотомоделей. Мне как раз нужна девушка вашего типа. У меня уже есть блондинка и брюнетка. А теперь будете и вы.

— Это невозможно! — ответила я. — Здесь мой дом.

— Не будьте дурочкой, — возразил он. — Вы не можете всю жизнь оставаться в вашем Литл-Паддельдоке, или как там называется эта дыра.

Я рассмеялась тому, что он так забавно переврал название нашей деревни, но тем не менее ответила вполне серьезно:

— Я должна заботиться об отце. Он и слышать не захочет о том, чтобы я уехала в Лондон.

— Мне придется поговорить с ним, — сказал Джайлз, — пойдемте!

Он взял свою аппаратуру, и я пошла за ним.

Мне еще предстояло узнать, что если Джайлз говорит «пойдемте!» таким тоном, то вам не остается ничего другого, как только повиноваться ему.

Я взяла свою шляпку.

Джайлз повернулся ко мне и сказал:

— Не будем терять времени. — А потом добавил: — И Бога ради, когда вернетесь домой, сожгите этот чудовищный головной убор. Меня тошнит от одного его вида.

Когда я смотрю на себя теперь, мне трудно даже вспомнить, какой я была, когда Джайлз впервые увидел меня.

В платье от Хартнелла юбка цвета желтого смарагда заткана тигриными лилиями с блестящими лепестками и тычинками. На спине очень глубокий, доходящий до талии вырез, а корсаж украшен желтыми смарагдами и вышит золотым бисером, что как нельзя лучше подходит к цвету моих волос. Сзади подол платья доходит до пола, а спереди приподнят до щиколотки, приоткрывая желтые атласные туфельки. Ажурные чулки до такой степени прозрачны, что нога в них оголена почти до неприличия.

Когда я только приехала в Лондон, Джайлз велел мне сделать короткую стрижку, но теперь волосы у меня отросли. Они разделены слева на пробор, пышной волной взбиты над лбом и завиты кудряшками на затылке.

Газетчики из светской хроники утверждают, что во мне есть что-то обольстительное. Все их описания моей особы начинаются со слов «Обольстительная Саманта Клайд» или «Загадочная Саманта Клайд». Иногда они выражаются даже более романтично. Особенно понравилось мне начало одной статьи, где было сказано: «Саманта Клайд, полная скрытого огня и таинственная, как туман на горных вершинах». Первое время, робея перед Джайлзом, я взглядывала на него чуть искоса, и этот взгляд казался газетчикам «загадочным», а когда я смотрю из-под полуопущенных ресниц, они называют меня «экстравагантной».

Я и правда часто опускаю глаза просто от смущения, но газетчики об этом, конечно, не догадываются и считают меня средоточием всяческих мирских соблазнов, что, к сожалению, далеко от истины.

Надеюсь, Джайлз будет доволен тем, как я сегодня выгляжу. Иногда он бывает несносен, особенно когда ему кажется, что наряд мне не к лицу. Но Хартнелл убежден, что «Тигровая Лилия» — так называется эта модель — словно для меня сшита, и у него на показах ее демонстрирую только я.

Когда-нибудь я напишу книгу, в которой расскажу о своей судьбе и об удивительных событиях моей жизни. Я назову ее так: «Скажите «да», Саманта», потому что именно с этими словами люди часто обращаются ко мне. Но первым мне их сказал Джайлз, когда мы вместе с ним шли из замка, возвращаясь на церковный базар. Он заявил:

— Я собираюсь сказать вашему отцу, что вам непременно надо поехать со мной в Лондон. Ведь вы этого хотите, не так ли? — Я ничего не ответила, и тогда он настойчиво добавил: — Вы должны ехать! Вы не можете вечно оставаться в этом Богом забытом месте! Скажите «да», Саманта, и поставим на этом точку!

Но я не смогла сказать ни «да», ни «нет».

Придя на церковный базар, мы узнали, что папа пошел домой отнести выручку, собранную после ленча.

— Он вернется сюда попозже, — сказала мне одна из помощниц.

Но Джайлз не захотел ждать.

— Покажите мне дорогу к усадьбе викария, — сказал он, и мы пошли по деревне, а затем свернули на лужайку.

— Почему вы гостите в замке? — спросила я. Потом, спохватившись, что вопрос мой прозвучал несколько бестактно, я поспешила добавить: — Обычно друзья леди Баттерворт гораздо старше.

— Сегодня вечером в Челтенхэме состоится большой благотворительный бал, — ответил Джайлз, — и графиня Крум, председательница местного благотворительного комитета, попросила всех окрестных жителей принять у себя ее друзей из Лондона.

Теперь мне стало ясно, отчего леди Баттерворт в таком ажиотаже из-за своих гостей. Она уже давно страстно желала сблизиться с Крумами. Но я подумала, что они вряд ли станут обращать на нее внимание после того, как помощь им будет больше не нужна.

Усадьба викария находилась рядом с уродливой викторианской церковью, которая была возведена после того, как стоявшее на этом месте древнее сооружение эпохи норманнов превратилось в руины. Мне никогда не нравился ее уродливый интерьер, я вообще с самого детства инстинктивно не выносила ничего безобразного.

Джайлзу предстояло открыть для меня целый мир красоты, о существовании которого я даже не подозревала. Но в тот момент меня лишь отпугивала его настойчивость. Я никак не могла поверить, что он и в самом деле хочет увезти меня в Лондон, как не верила и тому, что папа отпустит меня с ним.

Мы застали папу в его кабинете. Он сидел за письменным столом и сортировал деньги, складывая столбиками серебро и медь.

Когда мы вошли, он сказал, не поднимая головы:

— Я занят, Саманта, но ты можешь принести мне сюда чашку чая.

— Я привела гостя, папа, — ответила я. — Он хочет поговорить с тобой.

Отец нетерпеливо обернулся, но, увидев Джайлза, такого элегантного и казавшегося столь неуместным в этом убогом обшарпанном кабинете, нехотя поднялся с места.

— Меня зовут Джайлз Барятинский, я нахожусь с визитом в замке, — сказал Джайлз, — и я хотел бы поговорить с вами, викарий.

Папа выразительно посмотрел на меня, и я повернулась к двери, чтобы уйти.

Но Джайлз заметил:

— Я бы предпочел, чтобы Саманта осталась здесь.

Я увидела, что папа чуть приподнял брови, удивляясь не только тому, что Джайлз попросил меня остаться, но и тому, что он назвал меня просто по имени. У нас в Литл-Пулбруке к людям обращались по имени после многих лет знакомства.

— Прошу вас, садитесь, мистер Барятинский, — спустя минуту сказал папа.

Джайлз опустился на подлокотник кожаного кресла.

— Я хочу сказать вам, викарий, — начал он, — что ваша дочь — одна из самых очаровательных женщин, каких я когда-либо видел, и она произведет фурор на том поприще, которое я намерен ей предложить.