А более всего любил он, государь великий, затвориться у себя в Верху, в опочивальне, с протопопом благовещенским Сильвестром, и там сидеть, и беседовать с ним, внимая душеполезным речам его, ибо никто в Москве не знал так Священное Писание, и жития святых, и другие книги церковные, как тот Сильвестр. И «Домострой» Сильвестров он, государь великий, читал — себе в наставление, а государству Российскому во благо — и дивился мудрости и книжному умению того попа, и была книга та у государя под рукой по все дни. И, бывало, многие прехитрые вопросы спрашивал царь в тех долгих беседах, и поп его учил, юности и любопытства его ради: как Господу молиться, как службу править церковную, как достоинство и сан свой царский блюсти и как жену свою, государыню Анастасию Романовну, любить, чтобы дому царскому и чести его порухи не было ни в чём.

И милостив, и снисходителен был царь в те дни к подданным своим в больших и малых винах их, и прощал им даже то, за что прежде никогда и никому не прощалось на Руси. Многим и явным, и тайным недругам своим отпустил он тогда обиды свои тяжкие. Простил он даже князя Ивана Турунтай — Пронского,[40] а ведомо было всем, что поймали его, беглеца, уже в пределах литовских, да со всеми его людьми. В иное время быть бы князю без головы али на колу. А так лишь усмехнулся царь на глупое оправдание беглого холопа своего: заблудился-де он, князь, в трёх соснах, ехал в Москву, а попал вон аж куда — в Литву!

И с большими боярами были у царя в ту пору мир, и согласие, и любовь. Во всех наместничествах, и в вотчинах, и в удельных владениях слово его царское было закон, и ослушаться его, государя великого, в государстве Московском уже не смел никто. И обычай кормления боярского стал понемногу исчезать. И лихоимство в судах притихло, поскольку судили теперь наместники во многих местах вместе с выборными земскими людьми, а в малые судные дела и вовсе не вступались. И оттого разбоя и воровства стало на Руси меньше, а покоя людям больше.

И, радуясь тишине, вновь стали оживать в Русской земле и мирное хлебопашество, и рыбные ловли, и лесные промыслы, и солеварение, и ремесло всякое, и торговля. И вновь потянулись в московские города торговые гости и разные иные сведущие в науках и ремёслах люди из далёких заморских стран. И оттого вновь наполняться стала царская казна, оскудевшая было во времена боярской смуты.

А коли дохода казне стало больше, то и его, государя великого, государские дела пошли по-иному.

И Москву, и Кремль, и монастыри московские поднимал государь из пепла на деньги из своей государевой казны. И церкви Божьи и в Москве, и в иных городах строил. И хлебный запас повелел по всем городам собрать на случай неурожая, либо мора, либо войны. И корабли на Волге и на Ладоге приказал строить, чтобы могли они и с товаром, и с людьми, и с нарядом воинским ходить в дальние страны, куда он, государь, пошлёт. И государям соседним поминки богатые посылал- и в Литву, и римскому кесарю, и датскому королю- братской любви ради, чтобы пожаловали они, не мешали бы мастеровым людям из своих и других стран приходить на Русскую землю, и железо, и пушечный припас, и другой какой потребный товар беспрепятственно бы в русские торговые города пропускали, где какой торговле великий государь быть укажет.

Но, конечно, и тогда не всё было так, как хотелось того царю. Бывало, что и тогда приходилось ему отступаться от своего… Не удалось, к примеру, ему, государю великому, вернуть обратно в казну то, что было разграблено боярами в пору его младенчества. Где оно всё теперь? Ищи ветра в поле! Да и людей уже тех нет в живых, кто грабил, а наследники их лишь плачут да жалуются на скудость и разорение своё, да молят его, государя великого, пожаловать, отпустить им те старые родительские грехи. И вотчины, что похватали себе тогда бояре из государевых казённых земель, тоже отобрать назад никак не выходило. Каждый на коленях вопил о службе своей и о заслугах родителей своих, и попробуй перекричи их всех, когда их вона сколько, и каждый либо от Рюрика, либо от Гедимина считает свой род. Кого ни тронь — за всякого вся родня, вплоть до седьмого колена, все свойственники, все дружки… И то сильно досадно было царю.

— Забудь! Забудь и о казне пропавшей, и о землях тех, государь, — утешал его Сильвестр, когда, распалённый обидой и сознанием своего бессилия, царь метался по опочивальне, гневно сжимая кулаки. — Что казна? Казна дело наживное! Слава Богу, не оскудела ещё Русская земля ни людьми, ни хлебом, ни пенькой, ни воском, ни мягкой рухлядью, ни рудами подземными. Чего в ней нет? Чем обделил её Господь? Главное, чтоб тишина была, чтобы овцы твои были целы. А шерсти с них ты ещё немало настрижёшь… И о вотчинах не печалься, великий государь! Нужны тебе вельможи твои? Нужны помощники в деле твоём царском? Нужны. Без них тебе державу твою в повиновении не удержать, и войско твоё не собрать, и врагов твоих, соседей твоих алчных, не сокрушить. Что же ты хочешь? Ничто в жизни сей даром не даётся, и за всё надо платить. И за верность платить, и за усердие, и за любовь к тебе слуг твоих, ибо слаб человек и корыстен, и коли не видит он выгоды своей, никакого доброго дела от него ждать нельзя… Конечно, те вотчины, что самочинно захватили тогда, в безвременье, слуги твои, то убыток тебе и ведомое беззаконие. Но не себе ли дороже будет отобрать их сейчас назад? Опять зашатается Русская земля, опять наступят смута, и вражда, и несогласие в людях твоих. А то ли сейчас тебе нужно? Вот обложить их, больших и малых вотчинников твоих, новым каким обложением- это было бы дело! Это они стерпят. А какая тебе разница, каким обычаем будет прирастать казна твоя — прямым ли доходом с казённых земель либо по обложению вотчинников твоих?

Слушал царь попа — наперсника дум своих тайных, и верил ему, и соглашался с ним. И бывало, что и ночи целые напролёт просиживали они так вдвоём в тишине дворца, беседуя либо про Божественные, либо про мирские дела…

Но не может дьявол, погубитель рода человеческого, смотреть без зависти, как отступает в людях злоба и ненависть, а вместо них утверждаются согласие и любовь. Нет, не создан мир сей для тишины! И чем спокойнее течёт жизнь, тем упорнее Сатана и все силы его, и тем изощрённее козни их, и тем ближе человек к погибели своей.

Поп уходил, и, успокоенный и просветлённый, царь засыпал. Но редко когда сон его был тих и долог. А бывало и так, что едва только прикасалась голова его к подушке, как какая-то неведомая, страшная сила подбрасывала его с постели, он вскакивал и больше уже не мог, как ни бился, сомкнуть глаз своих до самого утра. Часами сидел он тогда, венценосец державный, в тоске, на краю постели, вперив взгляд свой во тьму. И все страшилища несчастной юности его собирались вновь к нему отовсюду, и оживали все страхи детские его, и не верил он тогда никому — ни Богу, ни себе, ни другим. Ибо ничто в жизни нашей не проходит без следа, и нет такого лекаря в мире, кто мог бы излечить душу человеческую, если она больна.

А бралась та чёрная тоска прежде всего от нетерпения его.

Хоть и молод был царь Иван, но он рождён был на троне, и с младенческих самых лет своих он знал, что воля его — это воля Бога. А кто противится воле его царской, тот противится воле Всевышнего, а ей противиться не должно сметь никому — ни человеку, ни дьяволу, ни самим стихиям земным… Как же так? Сказал он, царь: быть по сему! И должно оно так быть! Трава должна расти в пустынях каменных по единому слову его, огонь угасать, моря расступаться, реки поворачивать вспять! А про людей и говорить нечего. Кто есть человек? Червь! И ему ли противиться Божьей воле, сиречь воле помазанника Его?… Моисей морю Чермному приказал уйти с дороги народа его, и оно повиновалось. Исус Навин само солнце остановил единым мановением руки своей. А он, царь великий и могущественный, господин и самодержец всея Руси?! Что может он? И где они, удачи и победы неслыханные, что сулил ему тогда, в тот памятный день, Сильвестр? И куда, в какую зыбь уходят все державные повеления его, от которых, казалось бы, сама земля должна дрожать, не только что люди? Сильвестр вон всё журчит: «Не печалься, государь, всё идёт, как надо. Быстрее и нельзя. Москва не сразу строилась, нам спешить некуда, тише едешь — дальше будешь…» Полно, поп! Да так ли оно на самом деле есть? Тише едешь, говоришь? Да едем ли мы с тобой, отче, куда вообще?!