А шарфом — ноги связать… Вот так!

Константин выпрямился, закатал рукав и обмотал платком руку.

— Спасибо, Володя. Беги приведи милиционера.

Когда милицейская машина отъехала, постовой милиционер спросил:

— Чем могу вам помочь, товарищ майор? Может быть, «скорую помощь» вызвать?

— Нет, что вы! Больница недалеко, я этот район знаю.

— Я вас провожу, — сказал Володя.

— Давай лучше так сделаем: я тебя сейчас провожу.

— Вы хотите?

— Да, вот именно.

Они пошли к Володиному дому. Темно и тихо во дворе. Уютный свет в окнах — золотой, оранжевый, зеленоватый…

Милицейская машина объезжала вдоль берега, задворками, ни свистков не было, ни тревоги, ни любопытных.

Под темной аркой ворот Володя вдруг приостановился.

— Вот вы тогда про мою бабушку вспомнили… Она мне так была нужна!.. Вот если бы мне сказали: «Иди, руками, ногтями разрой землю — и она встанет», — пошел бы и стал рыть… Даже один, ночью, на кладбище не побоялся бы!

Дверь открыл Володин отец. Что он подумал, увидев Володю рядом с офицером? Может быть, форму не разглядел? На лестнице лампочка не горела. Смотрел исподлобья, ссутулившись, мрачно спросил:

— Достукался?

Стоял, как бы загораживая собой вход в квартиру.

Константин решительно шагнул в переднюю.

— Разрешите к вам зайти. Я муж Володиной учительницы.

Шибаев провел в комнату, пригласил сесть.

— Светлана Александровна? Да как же, помню.

Он сам тоже присел на стул, недоумевающий, настороженный. Вошла Володина мать и стала у двери, прямая, молчаливая, тоже неприветливая. Хорошо Светланка сказала про нее: «Понимаешь, Костя, она вся, вся как деревянная!»

Константин заметил, что они оба с каким-то подобием удивления смотрят на его руку, обвязанную платком.

— У вас кровь на рукаве, — сказал Володин отец.

— Да. На меня сейчас кинулся с ножом парень один… у вас тут недалеко живет… Новиков? Если бы не ваш сын — он мне помог, — неизвестно еще, чем бы дело кончилось. Володя, выйди на минутку! Мне нужно с твоим папой поговорить.

Володя пошел к двери.

— Ты только, Володя, из дома сейчас никуда не выходи. Вообще вы поберегите мальчика — кто их знает, видимо, тут целая компания орудует. Новиков, конечно, молчать не будет, к вам могут прийти из милиции или из прокуратуры, так я хочу вам сам все рассказать, чтобы вы знали, как было дело.

Шибаев слушал, чуть подавшись вперед, положив на оба колена тяжелые руки. Жена его все так же прямо стояла у двери.

Вдруг она вставила:

— Да, они Новый год вместе встречали. Только не у Новикова, а у Виктора Толмачева, в первый раз он туда пошел.

— Толмачев — поменьше ростом, хочется ему быть на Новикова похожим, да? — спросил Константин.

Он говорил, ничего не смягчая, может быть, и резче вышло, чем ему самому хотелось, — все время в ушах стояли Володины слова: «Она мне так была нужна!..» Шибаев молчал. Шибаева опять вставила, так же неожиданно, как в первый раз:

— Он меня просил ему на завтрак в школу давать не бутерброд, а деньгами.

— И вы давали?

— Нет. Отец ему денег на руки не дает, да и я считаю — баловство это.

— Это как раз тогда Новиков его шантажировал, а вам рассказать, что задолжал, Володя боялся. — Константин встал. — У меня тоже сын растет — скоро будет три года. На днях спросил: «Папа, что такое товарищ?» Я объяснил ему. Он сначала задумался, потом обрадовался: «Папа, значит, мы с тобой товарищи?»

Ничего не сказали на прощание ни отец Володин, ни мать — прямо какое-то семейство молчальников!

Шибаев прошел следом в переднюю, надел кепку. Из другой комнаты выглянул Володя. Глаза впали, будто еще похудел за эти четверть часа. Схватился рукой за притолоку и, как привязанный взглядом, смотрел на отца. Отец тоже к нему повернулся и тоже руку положил на притолоку двери — входной. У них руки очень похожие.

— Я пойду товарища майора до больницы провожу, — сказал Шибаев. — А ты ложись пораньше спать, сынок, а то вон какой ты у нас стал!..

Володя не то вздохнул, не то всхлипнул. Обернулся к матери.

Есть такое выражение: «скупая слеза». Как будто слезы сами решают, какими им быть — щедрыми или экономными. Должно быть, Володе странно было увидеть такую вот скупую слезу на щеке у своей деревянной мамы.

Одеяло купили розовое. Димкину кровать переставили к другой стене, деликатно передвигали, с разными веселыми комментариями.

Нет, пока не ревнует. Правда, заметил как-то — скорее с удивлением, чем с горечью:

— Сестренка занимает слишком много места. Где же мне пускать автомобили?

Обеспечили жизненное пространство для Димкиных автомобилей.

Из Москвы идут письма от болельщиков: беспокоятся за Костю, радуются по поводу розового одеяла.

Алла пишет:

«Светланка, это называется: «красные детки» (то есть сын и дочка). Боюсь только, что красные детки окончательно маму заполонят и не выкарабкаться ей теперь».

Не беспокойся, Аллочка, выкарабкаюсь. Первого сентября в школу иду, это уже точно.

Нюра Попова сообщает, что у нее тоже есть свой пискун, востроносенький, как и предсказывала Оля. «Остальные пророчества не сбылись, то есть насчет самообслуживания и самогосебяискусственновскармливания… Светланка, не знаю, как ты будешь управляться с двумя, у меня сейчас единственная мысль, и больше никаких: как бы поспать».

Ничего, Нюрочка, придет к тебе опыт, возникнут и другие разные мысли.

Когда с солнечной улицы входишь в помещение, где не очень ярко горит электричество, в первые минуты как-то слепнешь и теряешься. Коридор, поворот налево, еще коридор… На двери табличка — сюда, должно быть…

— Вы свидетельница? Вам нельзя, дело уже началось, посидите в коридоре. Вас вызовут.

Ах да! Ведь свидетелей не пускают, пока они не дадут показаний.

Светлана огляделась. Глаза уже стали привыкать к полумраку. В коридоре вдоль стен широкие диванчики. Можно присесть.

Накурено. Душно. Народу что-то очень много — по всему коридору сидят и ходят. Неужели все по одному делу?

Кто газету читает, кто просто так сидит, думает о своем, кто взад и вперед шагает — нервничает.

Рядом девушка в красном берете, кокетливо сдвинутом на одно ушко, оживленным шепотом рассказывает соседке:

— Говорят, у него восемь дамских часов нашли. Только мои бедные часики как в воду канули!

Ее собеседница, скромная и незаметная, как мышка, спрашивает с любопытством:

— А как же это было, с вашими часами?

— Да очень просто! Спешила на работу — я за городом живу, — утром, знаете, как всегда, автобусы переполнены, на подножку-то я взобралась, а дальше — не двинуться. Автобус тронулся, я держусь как можно крепче, кондукторша кричит: «Войдите, гражданка, дайте закрыть дверь!» А куда там войти, лишь бы не сорваться, даже страшновато мне уже становится. И вдруг чувствую твердую такую надежную поддержку сзади. Прицепился парень, на ходу. Высокий такой, интересный… руки сильные, плечо крепкое… Висим и улыбаемся оба. И вдруг, представляете себе, на повороте одной рукой продолжает меня обнимать, а другой к моим часам тянется. И не то чтобы срезать или сорвать — спокойно расстегнул ремешок… Я только и успела крикнуть: «Жулик, жулик, что ты делаешь!» — он спрыгнул и был таков!

Другая сказала:

— Главный, кажется, у них был этот Жигулев, рецидивист, его амнистировали в пятьдесят третьем году…

Девушка в красном берете жестко и энергично мотнула головой:

— Не нужно было амнистировать! Я бы ни воров, ни спекулянтов миловать не стала!

— Нет, вы несправедливы. Вы, конечно, этого помнить не можете, но время было военное, тяжелое, и многих, конечно, слишком сурово…

Они отошли.

— Деточка, а вы почему здесь?