Светлана обернулась. Пожилая… нет, старая, совсем старая женщина стояла перед ней. В заплаканных глазах — ужас, растерянность, боль. Когда-то была красивой… Где-то мы встречались… Если вот так, совсем в другом месте встречаешь человека малознакомого, не сразу сообразишь. Ни имени ее не помню, ни фамилии.

— Деточка, что же это? Какое ужасное недоразумение! Мальчика моего, такого чистого, такого талантливого, так оклеветали!

Вспомнила. Поняла, кто перед ней. Мимолетное знакомство… Как ее зовут, ни разу не спросила. И все-таки непонятно, почему она здесь.

На руке у нее маленькие изящные часики. Ну да, она рассказывала — сын подарил. Она увидела у него в столе… он рассердился… хотел сделать сюрприз… Да ведь он даже похож чем-то на мать!

— Ваша фамилия Новикова?

— Да. Вы подумайте, ведь он ребенок еще! Ведь ему только девятнадцать лет! Конечно, это все выяснится. Отец дал денег, мы взяли хорошего адвоката…

Светлана отошла от нее, не могла больше слушать. «Умный, талантливый, добрый, товарищи всегда его так уважали…» Что еще? О нет, такой слепой любовью сына я любить не буду!

Только сейчас увидела: Шибаевы, мать и отец, сидят в темном углу, — хотела подойти к ним.

— Светлана! Светлана! Кто-то тянет за рукав, обнимает. Маша! Вот с кем давно не виделись.

— Маша! А ты почему здесь? У Маши слезы текут по щекам.

— Так ведь это же мой Севка увидел, что твой муж с Володей Шибаевым к реке пошел, и Новикову рассказал! Светлана, ведь у него все соседские ребята на побегушках были! Светлана, как это страшно, когда таких вот несмышленышей…

— Свидетельница Лебедева, что вы можете сказать по делу Новикова?

Светлана не ожидала, что будет так. Она думала, что будут задавать какие-то конкретные вопросы.

— Я преподавала в школе, где учился Новиков. Он был тогда в девятом, а я вела четвертый класс. Володя Шибаев был моим учеником.

— Как они учились, как вели себя в школе?

Очень это трудно — быть свидетелем. Знать, что каждое твое слово может повлиять на судьбу человека.

Новиков сидит очень прямо и с нагловатым любопытством разглядывает публику в зале.

И видно, что это наигрыш, и страшно, что на нем, вчерашнем школьнике, арестантская пижама, и видно, что ему — как это сказала мать? — всего только девятнадцать лет.

Жалко? Да, жалко.

Косте было тоже девятнадцать, когда увидела его в первый раз. В девятнадцать лет — два года фронта, долгий путь от Вязьмы почти до польской границы, два ранения. И вот — третье. Костя сидит тут же, в зале, повязки на руке уже нет.

— Вы не думали, что Новиков может оказать дурное влияние на младших ребят? — Это спросил адвокат Толмачева.

— Да. В особенности на Володю Шибаева, в особенности когда я узнала, что они живут в одном доме или в одном дворе.

— Вы говорили об этом родителям?

— Нет.

— Почему же?

— Я тогда очень скоро перестала преподавать… у меня ребенок маленький… теперь двое. Я не работала эти годы и мало кого видела из своих прежних учеников.

Судья, немолодая женщина с лицом учительницы (ей бы классный журнал в руки!) или врача (если бы халат белый надеть!), понимающе наклоняет голову.

— Расскажите, что с вами случилось… Рассказала про сумочку.

— Мне ее вернули в тот же день.

— Есть вопросы к свидетельнице?

Опять спросил адвокат Толмачева: как учился в школе его подзащитный.

— Учился, кажется, хорошо, но ведь я его и не знала почти — он был в восьмом.

Адвокат Новикова тоже задал вопрос:

— Вы были знакомы с матерью Новикова? Что вы можете сказать про эту семью?

Откуда он уже успел узнать? Впрочем, на то и адвокат!

— Мы с ней встречались в сквере несколько раз. Мне она была очень симпатична. Кажется, очень хорошая женщина.

— Есть еще вопросы? Нет вопросов.

И, прямо как в школе, приглашение:

— Садитесь.

Костя далеко, около него нет свободного места. Села в передний ряд, забронированный для свидетелей. Здесь и Толмачев, какой-то потускневший, как будто вылинявший. Он приходит и уходит, как все, хотя и судят его.

На скамье подсудимых под стражей только двое: Новиков и Жигулев, рецидивист, дважды судившийся. Вот кто совершенно спокоен и развязен без всякого наигрыша. Человек уже немолодой, видимо большой физической силы. Жесткий ежик волос, тяжелые плечи, дубоватые, грубые черты лица. И, может быть, неизбежный, даже «профессиональный» контраст: холеные, белые, нерабочие руки.

По странной ассоциации какая-то боковая мысль: «Зачем мальчиков, школьников, стригут под машинку? Это не идет никому».

Мебель и все кругом — странная смесь торжественности и будничности. Сидят три женщины за широким столом, лица у них простые, даже как бы домашние. А стулья парадные, старинного фасона, с высокими резными спинками: у судьи — повыше, у присяжных — пониже.

Что-то не идет следующий свидетель. Молоденькая секретарша проскальзывает в коридор.

— Где Шурыгин?

— А он, должно быть, на лестнице, курить пошел.

Разыскали наконец Шурыгина. Вошел. В пальто с поднятым воротником, в кепке. Их несколько таких же развинченных парней стояло на верхней площадке лестницы. Гоготали. Курили. Значит, это все тоже свидетели. Судья — будто в школе недисциплинированному ученику:

— Опустите воротник. Снимите кепку.

Снял кепку. Опустил воротник. Расписку дал, что будет правду говорить.

— Свидетель Шурыгин, расскажите, что вы делали в тот вечер…

— А мы все у Леньки сидели: я, Колька, Сашка…

Опять властный и сдержанный голос судьи:

— Подождите. Какой Ленька? Называйте фамилии.

— Ленька? — Несколько мгновений раздумья. — Ну, Ригалета (Светлану так и передернуло), Новиков.

— Вот так и говорите.

— Ну, сидел я у Леньки, а потом пришли Колька, Юрка…

— Шурыгин, я вам еще раз повторяю: называйте всех по фамилиям, вы не у себя дома. Вы что же, к Новикову в гости пришли? Матери его не было?

— Не было. Да мы не в гости. Мы хотели на танцы идти. Ну, захватили с собой пол-литра. Сашка говорит: «Давайте за бабами зайдем, а потом…»

Судья опять перебивает:

— «За бабами»? Как вы говорите!

— А как же?

— Вы говорите про женщин, девушек?

— Да какие же они женщины? Бабы и есть.

Ропот негодования пробежал по залу.

— Тише, граждане!

Свидетель откашлялся.

— Ну так вот. Собрались уже идти. А тут Севка прибежал и Леньке что-то стал говорить…

— Какой Севка?

— Да не знаю я его фамилии. Севка, пацан этот маленький, который сказал, что Володьку застукали.

Маша вдруг заплакала где-то в заднем ряду. И опять:

— Тише, граждане!

Замолчала Маша.

Много есть в русском языке ласковых уменьшительных имен. И даже так называемые «уничижительные». «Севка», «Сашка» — ласково звучат в устах матери или отца: «тон делает музыку». В устах этого косноязычного парня те же имена звучали как блатной жаргон, как ругательства.

— Ленька с Севкой на лестницу вышли, а там Жиган…

— Кто?

— Ну, Жиган, дядя Вася.

Он не ломается, не форсит, просто он не умеет говорить иначе.

— Фамилию говорите.

— Да вот, — жест в сторону подсудимых. — Ну, Жигулев. А мы пошли на танцы.

Сел наконец свидетель Шурыгин, тоже в первом ряду. Ничего в нем нет особенного. Лицо миловидное, даже смазливенькое. Сколько ему?.. Лет восемнадцать — чуть постарше десятиклассника. Свежая, хорошо отглаженная рубашка. Пальто не новое, не дорогое, но чистое. Чуть обтрепался правый рукав — подштопано. И около кармана тоже. Аккуратно так, почти незаметно. Женской рукой. Кто эта женщина? Мать? Старшая сестра? Их-то он женщинами называет или как?

Светлана оглянулась. Костя делает какие-то знаки. Ага! Место около него освободилось. Пересела. Отсюда виден весь зал. Костя шепчет:

— Слушай, здесь Ирина Петровна твоя и директор!

— Какой директор?

— Ну, из той, прежней твоей школы.