— Чего вы ищете?

— А того с большой сумкой, — отрапортовал он. — Я бы его сразу узнал. Слепой-то я слепой, да хорошо вижу носом.

— Сюда не приходил тот, кого вы ищете…

Слепец поднял на лоб темные очки, его быстрые, налитые кровью глазки впились в нас четверых — большое зеркало удваивало интерьер парикмахерского салона.

— Да, это не тот. Кого мы ищем — другой породы: учтивый, вежливый, — сопел слепец. — Видно, пошел дальше. И сумки нет на месте. — Он показал большим пальцем на вешалку, пустые крючки блестели позолотой. — Директор все нас высмеивает: тот, дескать, каждый день строчит по обширному рапорту и сам про то не знает… Значит, почти коллега.

— А люди говорили… — упрямился бульдог в мундире. — Под присягой готовы показать, собственными глазами видели…

— Свидетель самый лгун и есть, — рявкнул слепой. — Выслуживаться горазд!

— Прочь, прочь! Не мешать! — посвистывал скворец, король послал ему кончиками пальцев воздушный поцелуй.

Выходили неохотно, с порога бульдог в мундире напомнил уже не королю, а, так сказать, брадобрею:

— Ежели явится кто из этих, с афиши, донести немедля.

Однако слепец турнул его к двери, небрежно махнув лапой: и так известно, король никогда не донесет.

Когда все успокоилось, я робко спросил:

— Что же будет с Блаблацией?

— До сих пор прекрасно обходятся без меня. Как народ захочет, так и будет, а вот знает ли народ, чего он хочет, — это другое дело…

— Ваше королевское величество изволит шутить. А я могу поклясться, сюда часто приходят не стричься, пусть здесь стригут и артистически, а затем, чтобы излить душу. Сколько еще акиимы будут хозяйничать в замке?

— Я сам отрекся от короны. И все вздохнули с облегчением — не пришлось меня свергать, — сказал с горечью король.

— А короной завладел Директор, который спит и видит, как бы водрузить ее себе на голову. Хоть и без короны делает все, что ему заблагорассудится. А может быть, ему и того довольно, что присвоил корону и по ночам украдкой примеряет ее перед зеркалом.

Король молчал, казалось, судьба короны мало его трогала.

— А вторгнись вдруг сюда народ и на руках, с приветственными кликами понеси ваше королевское величество в замок? — пытался я втянуть короля в заговор.

— Тогда я убегу из замка через кухню! Я разорвал все связи, даже с женой вижусь раз в неделю за воскресным обедом. Она верит в возвращение и в изгнании чувствует себя королевой. Я же скипетру предпочитаю ножницы. Лежу себе в алькове, обдумываю новые модели, творю. И счастлив. А вы хотите лишить меня этого?

— Вся наша экспедиция впустую, — заломил я руки.

— Но ведь вам никто не запрещает спасать королевство. Иные тоже пытаются ощупью что-то делать. Особенно молодые, они всегда готовы на жертвы. „Сложим головы, лишь бы все изменить!“ Сами не понимают риска, для них жизнь — вечное ожидание перемен. Легко сказать: „Народ хочет этого“. Да за народ-то говорят единицы. В конце концов народ их поддержит, чужие слова признает своими. Голос вожака примет за собственный, задавленный молчанием скулеж… Сознательное меньшинство всегда подталкивает к действию вялое большинство, которому ясно лишь одно: ему плохо живется и каждый новый день гнетет; а умеет сие большинство лишь стонать, когда ненароком проснется ночью, выругаться — опять же от чувства собственного бессилия, и самое большее, на что способно, — перестлать постель, взбить подушки и почивать дальше…

Бросьте клич окрест, путей поищите. Только меня не впутывайте.

От будущего король отпихивался обеими руками. Но вдруг задумался:

— Разве что королевство окажется в опасности, Блаблация… И все равно я не возглавлю армию, как прежде, а пойду рядовым. Исполнить сыновний долг перед Матерью-Родиной.

Он еще раз с удовольствием осмотрел свое творение — в зеркале красовался рыжеволосый авантюрист. Кажись, и я, ан вовсе не я. Мое превращение надобно с умом использовать. Черт знает, насколько хватит этого маскарада…

Король умелым взмахом снял с меня простыню. Я живо вскочил, решительный, готовый к борьбе. Даже движения у меня изменились, стали увереннее — горе бульдогу, подвернись он под руку!

Король пожал мне руку с такой сердечностью, будто благодарил за что-то. Я не осмелился совать ему деньги.

— У вашего королевского величества огромный талант!

— Просто я гениален, — согласился он скромно.

Вот так все встало на свои места: как бы то ни было, но король стал близок акиимам, ибо ставит свое искусство, а значит, себя самого превыше наследственного долга перед народом. Угасло в нем самое важное, что смягчает тяжесть бремени, облегчает тяготы служения, а без служения какая же это власть?

Сразу за углом аппетитно запахло бараньей печенкой с чесноком. Или хорошо нашпигованной телятиной? К телятинке хорош молодой картофель, посыпанный укропом, в коричневом соусе… Пара нежных листиков салата из самой середки, аппетитного, позднего в этом году… Еще несколько теплых дней, подернутых дымкой, и травы схватит седой иней.

Однако харчевни не видно. Обеденные ароматы явно просочились из-за наглухо закрытых ставен. Миновало время, когда, наготовив полные горшки, созывали гостей. Теперь всяк торчал у себя дома, как дятел в дупле.

Вот пахнуло теплым дыханием только что вынутой из печи сдобы. Я закрыл глаза и сразу увидел булочку, посыпанную крошкой, по краям румяную и хрустящую, с приятной шероховатостью, всю в белых пупырышках, обильно припудренную ванильным сахаром. Видно, я здорово проголодался. Судорожно сглотнул слюну, а в животе будто вороны свили гнездо — такое доносилось карканье.

Улицы опустели, только две девочки прыгали, как воробьи, — играли в классики. На мое приветствие не соизволили ответить. Эпикур протрубил с башни ратуши. Ему хорошо: закусить, может, и не закусывал, зато досыта наклевался кукурузы с оловянной тарелки.

Трактир „У бездельников“. На вывеске упитанный молодец развалился в ленивой позе. А в помещении пусто, скатерти и крахмальные салфетки, торчащие на столах, пронизывают зимним холодом. Двое мужчин сидят в углу над едва пригубленными кружками пива. Кельнер на подносе принес им соломинки — подуть в пиво и взбить пену, — на пиве ни малейшего намека на пену… Но те, не шевелясь, меланхолично вдыхают запах солода.

В другом конце комнаты спиной ко мне бульдог в мундире степенно выедал что-то из глубокого блюда, концы салфетки, как заячьи уши, тряслись от усердия так, что завидки брали.

Я выбрал столик подальше от других и позвал кельнера. Попросил меню, кельнер доверительно шепнул:

— Что передать повару? — И, заметив мое удивление, добавил: — На кухню что отнести?

— Отнести? Мне нужно принести.

— Чтобы принести, сперва надо отнести, мяса нету, а с овощами опять же недобор.

— А как же другие посетители? — Я показал занятые столики.

— Господин сержант ест свое. Накрыл торговку из-за Кошмарки, конфисковал корзину с продуктом. А те двое нюхают сцеженные со дна бочки пивные остатки. Мутная кислятина, ни следа пены, только брюхо пучит… А вы, уважаемый, приезжий? Давненько не бывали в столице?

Глазки внимательно ощупывали меня, его явно интересовало содержимое моей сумки, пристроенной на спинке стула.

— Я бывал здесь еще во времена короля.

— Давненько, давненько! Теперь король бреет наголо, а мы голые ходим, — пошутил он неудачно и едко, продолжая вертеться вокруг меня, и вроде бы случайно оперся рукой на сумку — пальцам доверял больше, чем глазам. Мне грозила явная опасность. Бульдог уже дважды оглядывался, не выпуская из лап тарелки: вылизывал остатки соуса. Подрезанное ухо наставил в нашу сторону.

Я послал кельнера на кухню разузнать, вдруг что-нибудь найдется, за ценой, мол, не постою, а сам на цыпочках выскочил на улицу. Два прыжка — и я в темной подворотне напротив.

Не успел перевести дух, как сержант и кельнер выбежали на улицу следом. Посмотрели по сторонам, бросились бежать, наверно, почудилось что-то подозрительное за углом. Бульдог, подзуженный кельнером, забыл снять салфетку с толстой шеи, мчался галопцем так, что тряслись жирные ягодицы.