Ксения заливисто, счастливо смеялась…

Татьяна возвратилась к майору, обняв за шею, повела…

Первым створки раздвинул летчик. Раздвинул и… рот раскрыл от удивления.

— Ты как здесь?.. Зачем? — увидев Катьку, только и смогла вымолвить Татьяна.

— Паша привезла, — шепотом сообщила Катька. — Вы велели… А изолятор промерз…

— А почему молчала? Не просила ничего? — пытаясь вспомнить о своем распоряжении относительно Катьки, выспрашивала Татьяна Юрьевна.

— Вас боюсь, — призналась Катька.

— Ну и дура, — улыбнулась Татьяна летчику к снова обратилась к Катьке: — Шоколада хочешь?

— Хочу, — не веря своему счастью, так же шепотом отозвалась Катька.

Татьяна вернулась к столу, взяла самый крупный шоколадный обломок, протянула девчонке.

— На.

— Спасибо.

Шоколад Катька приняла, но есть не отважилась.

— Еще чего хочешь? — открыто, добро улыбаясь, спросила Татьяна Юрьевна.

— Лука, — глядя на растерянного летчика, ответила Катька.

Господи, как же упивались, как захлебывались они необузданной радостью встречного ветра, мчась по проселочной дороге в открытом кузове старого грузовичка!

Будто эти спрессованные минуты несущегося бытия были дарованы им в награду за неподвижные годы, за непроходящие пролежни, за постылые, вечные потолки над головой.

Взъерошенный Вовка, ухватившись левой рукой за железную створку, пришитую к кабине, стоя в полный рост, лихо балансировал, откинувшись всем корпусом назад, азартно гикая и присвистывая при каждом толчке, подгонял машину свободной правой рукой, как завзятый циркач-вольтижер норовистую лошадь.

А Катька, распластав руки вдоль шаткого борта, беззвучно смеялась, запрокинув голову так далеко, что бились, перепутывались на ветру ее прошитые солнцем волосы.

Ленка (отказавшаяся ехать в кабине) невпопад счастливо хлопала в ладоши, шумно восхищаясь нежданной удалью отца.

Мелькали, проносились мимо разноликие крыши придорожных деревушек, густые палисадники дачных поселков с обсыпанными яблонями, обдавая щедрыми запахами вызревших плодов, цветного горошка, смородины и отцветающей картошки.

Палевыми переливами накатывались и медленно уплывали поля овса.

Из дальних синих лесов вдруг выносилась на взгорье умытая солнцем церквушка.

Обдавая густым запахом хвои, мелькали, норовя хлестнуть по щеке, голубые ветки сосен…

Молчаливым укором осталась сломанная лесная яблоня у поворота дороги, усыпанная россыпями мелких плодов.

Взмокшая от усердия баба, одетая в какую-то нелепую кофту, из последних сил ладила крышу невзрачного домишка…

Коек и топчанов в бывшей купеческой гостиной заметно поубавилось, и оттого она еще больше раздалась, распахнулась на все четыре стороны.

Выплескивалась из черного круга репродуктора удалая, маршевая песня.

Ребята играли в свою лапту. Водила команда Генки. По взаимной договоренности Генка (из-за явного преимущества в ловкости и быстроте) обязан был подкидывать бумажный мячик до самого потолка, а главные его стрелки-помощники — Федор и Маринка — никак не могли приноровиться к хитрым зигзагам Павлика. Уже добрых полчаса они непростительно мазали, пыхтя и переругиваясь на радость команде противника.

В пылу игры никто не заметил, как появился в палате хмурый истопник Прохор.

Он поставил рядом с собой припорошенное снегом лукошко, глядя в пол, стал медленно обтирать заледеневшие густые брови.

Увертываясь от очередного снаряда, Павлик больно ударился коленкой об острый угол шкафа-стола, не сдержавшись, резко взвыл, схватился за ушибленное место.

На вопль младшего как из-под земли явилась Татьяна, с порога заорала, кидаясь к Павлику:

— Допрыгался, чума несусветная?! Об койку, что ль?!

И в этот момент заметила у двери сумрачного Прохора.

— Сколько раз я тебя просила не вваливаться в палату без халата?! — напустилась она на истопника, мусолившего в руках потрепанную ушанку. — Всю заразу с собой прет! Ни черта не соображает!.. Дети — не дети! Больные — не больные!.. Ну, чухайся!.. Чего притащился-то?!.

— Вот… значит… — с невероятным трудом выдавил из себя Прохор, бестолково тыкая правой рукой в пол, в то место, где стояло припорошенное снегам лукошко.

— За дровами мы когда поехали… Нарубили и обратно, значит, подались… А тут вот… Собака забеспокоилась…

Прохор задохнулся. Отчаянно помогая себе правой рукой, он изо всех сил старался собрать, вытолкнуть застрявшие, неподатливые слова:

— Паша… Она… Долго жить вам приказала. Ненила… та почти до дороги доползла… А Паша так у болотца и застыла. Заплутались они, видать, когда завьюжило…

Истопник долго сглатывал слюну, снова и снова отмахивался правой рукой.

Только обтерев шапкой лицо, Прохор смог продолжить сбивчивую речь:

— И клюкву… это… значит, так и недособирали. Ненила-то все ж выбралась почти… А Паша так и полегла. Тяжела больно. Волоком до саней часа два мы ее с племяшом тащили… Взопрели совсем. Клюква вот тута… Которую насобирали они…

Истопник снова закивал на притиснутое к стене лукошко.

— Я к себе пойду, однако… Землю для могилы греть надо…

— Свечи у меня накрылись, — скользнув по Вовке припухшими глазами, глухо подытожил шофер и, громыхнув крышкой радиатора, косолапо затрусил к кустам таволги, торопясь справить нужду.

Посовещавшись, решили идти в Василево через лес напрямки.

Ветер рвал, растаскивая, низкие тучи. Через их тугие, свалявшиеся малахаи с трудом просеивались редкие лучи солнца.

Катька и Ленка, сняв сандалии, свернули с тропы, скользили босыми ногами по толстому шелковистому ковру.

Все ближе подбирались к просеке ровные, литые осины в наглухо застегнутых серо-зеленых мундирах, с обилием рыжих пятен-орденов на гладких стволах.

За осинником проглядывался веселый подлесок в теплых солнечных запрудах.

Отсеченный неглубокой ложбиной, рдел под пробившимися сквозь тучи лучами багряный косогор, густо заросший сгоревшим земляничным листом.

Шедший чуть впереди Сергея Вовка наклонился, накрепко стянул шнурок на тупоносом ботинке-утюге. Круто задрав голову, объявил:

— Не будет больше дождя…

Тропа уткнулась в ограды деревенского погоста. Почерневшие, грубо рубленные кресты. Несколько выцветших венков с жестяными цветами. Угрюмые, до черноты зеленые лопухи на могилах, бурьян да репейник. Обглоданная зайцами черемуха припала к скользкому надгробью… Выгоревшее ожерелье из мелких бумажных роз на посеребренном столбике со звездочкой на макушке…

Отцветали одичавшие, пожухлые флоксы.

Ветер принес запах стада, теплого молока, сладковатой прели.

— А здесь тоже война шла? — разглядывая остов купола, спросила Ленка.

В ответ где-то за стеной забухали медные тарелки. Гундосый оркестр начал траурный марш.

Выскочив на паперть, они увидели грязно-белый гроб, плывший над кустами иван-чая.

Оркестр вел мальчишка лет двенадцати.

Раздувая ноздри, он трубил в новенький золотистый горн.

За мальчишкой ковылял скуластый, пьяный мужик в застиранной ковбойке, невпопад громыхал тарелками поперек такта..

За ними плелся сгорбленный барабанщик, часто шмыгая грушевидным носом.

Замыкал шествие трубач в переливчатой люстриновой рубахе навыпуск. Проиграв несколько тактов, он досадливо отвинчивал мундштук, свирепо его продувал, долго ввинчивал обратно, неумело подстраивался, срывался уже на втором такте и снова принимался отвинчивать ненавистный мундштук.

Эшелон набирал разбег.

Отставали, уходили в небытие унылые, редкие стога, облетевшие ветлы, избы с пегими дранковыми крышами. Посеченные частыми дождями, промозглые перелески, ясеневые рощи с обрывками бурых кистей на сизых ветках.

— Еще что видишь? — выспрашивал Гурум у девчонки в соломенном капоре.