— Лужи морщатся… Глубокие, наверное… В ботах не пройдешь… Елки черные-черные… Теперь поле… Трубки от хлеба торчат…

— Это значит — здесь богатырь колдуна-великана по самую макушку в землю вбил, — растолковала Гуруму Галина. — Запомни, это не трубки от хлеба, а волосы такие у великана на башке были. Куцые-куцые, потому что из лишаев росли. Этот великан никогда не умывался, и оттого…

— Так кто здесь не верил, что у нас музыка будет? А ну-ка, Прасковья Тимофеевна, раскупоривай запасной зонтик, — растолкала Маша задремавшую няньку, пристраивая на ящик патефон и зеленый мокрый футляр с пластинками. — Сейчас такое запоем-заиграем, что все дожди и холода с нами плясать начнут!

— Ура! — попытался приподняться на локтях Гурум. — А «По военной дороге» есть?

— Найдем! — заверила его Маша, вдевая блестящую ручку в боковое отверстие.

— Откудова? — погладив шершавую крышку патефона, осведомилась Паша.

— От доброго волшебника! — усмехнулась Маша.

Василево пустовало.

Они прошли почти всю деревню, а встретили только двух сумрачных мальчишек, тащивших коляску от мотоцикла, да курносого деда в полушубке с пролысинами, что чинил забор палисадника, заросшего старыми вишнями. На околице Ленка первой увидала колодец с журавлем и громогласно потребовала «настоящей, сырой воды».

С крайнего огорода, с розово-сиреневых соцветий картофельной ботвы, метнулась, проискрилась мимо колодезного сруба одинокая капустница.

Где-то на дальнем конце деревни встревоженно заголосил хрипатый петух.

Припав к широкому ведру, Ленка пила долго и вкусно.

Звук самолетов прорезался не сразу. Незаметно подкрался, протиснулся сквозь грохот колес эшелона и беспечную песенку.

Первой его услышала Маша. Вскочила с ящика для биксов, запрокинула вверх голову.

Вслед за Машей повскакивали на ноги все ходячие ребята, тоже задрали головы, вытянули шеи, следя за подлетавшими самолетами.

Прошив темный войлок облаков, самолеты низко прошли над поездом, круто свернув, скрылись за макушками леса.

Не выпуская из рук патефона с веселой пластинкой, зычно крякнула, повернулась за самолетами Паша.

Переметнувшись с соседней платформы, бросилась к Маше зеленая от страха Татьяна Юрьевна. Кусая губы, что-то сбивчиво зашептала ей на ухо, выкручивая нервную шею вслед исчезнувшим машинам.

— А почему у них на крыльях?.. — начал было оторопелый Гурум, но так и не успел докончить фразу.

Развернувшись над лесом, самолеты вышли на эшелон…

Вздыбило, приподняло платформу! Взлетел, обрушился на поезд черный лес! Вскинувшись, завязли в небе голубые руки лобастой няньки.

Снова рвануло! Обрушилось крошево комков и осколков!!

Рассекло щеку Татьяне!

Упав на спину, Паша рванула, потащила на себя носилки с Гюли!.. Лопались, хлестали веревки!.. Хруст! Вопли!..

Волной сорвало брезент, одеяла и простыню с Катьки!

Впаяло в угол платформы Машу!.. Рванулись из-под Сергея доски пола!..

Взлетели, встали в рост, зависли на миг над платформой носилки с головастым Гурумом! Хрустнули, рухнули за борт!..

Сплющивая буфера, заскрежетав, встал эшелон…

Первой метнулась с платформы под откос девчонка в соломенном капоре!.. За ней ссыпался Генка!..

Перекатилась через борт нянька Стеша!..

Прыгнув, унеслась вниз, исчезла Татьяна!..

— Куда-а-а-а??! Волчье семя!! — потрясая кулаками, тщетно пыталась остановить паническое бегство Верок.

Поняв, что бесполезно, поздно, она неистово крича, метнулась назад, подхватив чье-то одеяло, стала бестолково прикрывать им Вовку! Прижала голову мальчишки к груди, заслоняя от осколков…

А на эшелон вынеслась вторая лава неотбомбившихся над Москвой «юнкерсов»…

Давя носилки, кинулась к краю платформы очнувшаяся от первого шока Паша… Гонимая звериным страхом, с нежданной легкостью перебросила за борт непомерно тяжкую плоть…

— Сволочи!! Ну какие же вы сволочи!!! — припав к Вовкиным носилкам, надрывалась Верок, высверкивая золотым «медвежьим» зубом…

Волоча вывернутую ногу, приподнялась было, двинулась к Сергею белая-белая Маша…

Новый взрыв, раскромсав небо, смыл ее с платформы…

Сергей инстинктивно рванул одеяло на глаза, защищаясь от бешеного щебня.

Лицо Маши показалось Сергею непривычно белым и большим. Должно быть, оттого, что его выкроили из темноты сразу три фонаря!.. Несмотря на беспощадный свет, Маша не просыпалась, даже не морщилась… Неподвижное лицо незаметно расширялось, росло…

Катька и Ленка, насытившись щедротами заячьей капусты, выбежали на просеку, сплошь заросшую цветами клевера.

— А почему в середине каждого листка такая белая точечка? — всматриваясь в сочный трилистник, спросила Ленка.

— Это солнце им памятку оставляет, — объяснила Катька.

Миновали вольную березовую рощу с частыми кустами шиповника, унизанными крупными красно-оранжевыми ягодами… На опушке рощи Ленка выхватила прямо из-под ног Сергея два ядреных золотистых подберезовика…

Небо заполонили пугливые, быстрые тучки.

Еще ярче засветились среди вызревшего поля овса слепящие клинья сурепки…

Тропа заспешила, выбежала на куцую поляну, схожую с разогнутой подковой.

Через каждые два шага голые, начисто обглоданные пни. Травы больные, пожухлые, точно не август на дворе, а ноябрь промозглый.

Кажется, что какое-то горе пыталось заночевать здесь, хоть на несколько часов забыться среди высохших елей, но так и не приладилось, озлилось только, искололо все бока и лопатки и заковыляло дальше, скуля и чертыхаясь…

Через почерневшую осоку, вниз к притихшему подлеску, брели ноги в красных резиновых галошах.

Бабы уносили живых в невидимую деревню. Спотыкались, зверски охали, страшась уронить носилки.

Чавкала под ногами перемешанная с первым ледком бурая кашица.

Баба, что шла в головах носилок Сергея, жалостливо объясняла той, что плелась сзади.

— …Я только спички у него просила. Потому как последние. Отдай, говорю, добром спички, анчутка чумазый… Последние они, довоенные…

Растворялись в плотной измороси потускневшие фонари.

Кто-то, озлобясь, глухо отбивал лопату о рельсы…

Сергей ворочался на отсыревших носилках, силясь разглядеть ту, что осталась лежать за насыпью… Он все твердил и твердил про себя, не отваживаясь произнести вслух: «Надо было на ресницы Маше подуть. Вот тогда… Если хорошенько подуть на ресницы…»

За лесом открылось поле льна. Блестящие ореховые головки чуть подрагивали на длинных, тонких стеблях, сохранивших непроходящую радость первой слепящей зелени. Кое-где еще высвечивались уцелевшие ярко-синие трепетные цветы. Узорчатые, неистовой нежности лепестки, насквозь прошитые солнцем, нещадно рвал бездумный, завистливый ветер…

Пригоршин хутор, опоясанный полукольцом громадного яблоневого сада, стоял на высоком берегу глубокой лесной речки, нареченной Задумой.

Разноликие яблони, отягощенные плодами, росли широко, привольно. Задумчивые, неподвижные, они будто вслушивались в те потаенные перемещения соков, что медленно поднимались от их корней по тугим жилам стволов.