Она медлила с ответом. Опустила взгляд вниз, на шею лошади, поглаживая ее набалдашником хлыста, нерешительная и бледная.

— О чем думаешь? — повторил юноша.

— Хорошо, я скажу тебе. В среду я уезжаю, не знаю, на сколько, быть может надолго, навсегда, не знаю… Эта любовь разрывается, по моей вине, но не спрашивай, как, не спрашивай, почему, ничего не спрашивай: прошу тебя! Я не могла бы ответить тебе.

Андреа смотрел на нее, почти не веря. Все это казалось ему настолько невозможным, что не причинило ему никакой боли.

— Ты шутишь, не так ли, Елена?

Она отрицательно покачала головой, потому что у нее сдавило горло; и вдруг погнала лошадь рысью. Позади них, в сумерках, начали звонить колокола Св. Сабины и Св. Приска. Они ехали молча, пробуждая эхо под арками, под храмами, среди заброшенных и пустынных развалин. Слева оставили церковь Св. Георгия в Велабре, на колокольне которой, красным заревом, еще горели кирпичи, как в тот счастливый день. Миновали Форум, площадь Нервы, где, как на ледниках ночью, уже лежала голубоватая тень. Остановились у арки Пантани, где их ожидали конюхи и кареты.

Едва успев слезть, Елена подала Андреа руку, избегая смотреть ему в глаза. Казалось, что она очень спешила удалиться.

— Итак? — спросил Андреа, помогая ей сесть в карету.

— До завтра. Сегодня вечером не могу…

Прощание на дороге в Номентану, это adieu au grand air, как хотела Елена, не разрешило ни одного из сомнений в душе Андреа. — Каковы были тайные причины этого внезапного отъезда? — Он тщетно старался проникнуть в тайну, сомнение угнетало его.

В первые дни приступы желания и боли были так остры, что, казалось, он умрет от них. Ревность, после первых вспышек усыпленная неизменным жаром Елены, теперь начинала снова пробуждаться, и подозрение, что за этой темной путаницей мог скрываться мужчина, причиняло ему невыносимое страдание. Иногда им овладевала низкая злоба против далекой женщины, полная горечи ненависть и какая-то потребность мести, как если бы она обманула его, изменила ему, чтобы отдаться другому любовнику. А иногда он думал, что не хочет ее больше любить, никогда и не любил ее, и это внезапное исчезновение чувства было для него не ново — это духовное замирание, благодаря которому, например, в вихре бала, любимая женщина становилась совершенно чуждой ему, и он мог присутствовать на веселом обеде, спустя час после того как он пил ее слезы. Но такое забвение было непродолжительным. Римская весна цвела в неслыханном сиянии: город из камня и кирпича впивал свет, как жадный лес, панские фонтаны вздымались к небу, более прозрачному, чем алмаз, Испанская площадь, благоухала, как розовая гряда, и церковь Св. Троицы, над усеянной детворой лестницей, казалась золотым собором.

Благодаря сложному возбуждению, вызванному новой красотой Рима, в его крови и в душе его, оживал и снова загорался весь остаток его очарования этой женщиной. И его смущало до глубины души непреодолимое беспокойство, неукротимое волнение, неопределенное томление, несколько похожее на то, что бывает с наступлением зрелости. Однажды вечером, в доме Дольчебуоно, после чая, оставшись последним в полном цветов и звуков Качучи Раффа зале, он заговорил о любви с Донной Бьянкой, и не раскаялся ни в этот вечер, ни впоследствии.

Его связь с Еленой Мути теперь была известна решительно всем, как в высшем римском и во всяком другом обществе, раньше или позже, больше или меньше, становятся известными все связи и все любовные интриги. Предосторожность не помогает. Здесь каждый — настолько знаток любовной мимики, что ему достаточно подметить или движение, или позу, или взгляд, чтоб иметь верное доказательство, тогда как любовники, или те, кто скоро станет таковыми, даже и не подозревают этого. Более того, в каждом обществе имеются любопытные, делающие из подобных открытий профессию и идущие по следам чужой любви с не меньшей настойчивостью, чем охотничьи собаки по звериному следу. Они всегда бдительны и не выдают себя, безошибочно подхватывают произнесенное шепотом слово, слабую улыбку, малейшее вздрагивание, легкий румянец, блеск глаз, на балах, на больших празднествах, где наиболее вероятны необдуманные шаги, они беспрерывно снуют кругом, умеют пробраться в самую гущу, с чрезвычайным искусством карманных воров в толпе, и слух их напряжен, чтобы уловить отрывок разговора, и глаз, за блеском очков, всегда на стороже, чтобы подметить пожатие, томность, дрожь, нервное давление женской руки на плечо кавалера.

Ужасной гончей был, например, Дон Филиппе дель Монте, неизменный гость маркизы Д’Аталета. Впрочем, Елена Мути мало обращала внимания на великосветские сплетни, а во время последней страсти ее смелость дошла почти до безумия. Всякий смелый шаг она покрывала своей красотой, своей роскошью, своим знатным именем, и всюду встречала поклоны, восхищение и лесть, благодаря этой мягкой терпимости, которая составляет одно из наиболее приятных свойств римской аристократии и, может быть, возникает из самого злоупотребления пересудами.

И вот теперь эта связь вдруг подняла Андреа Сперелли в глазах дам на высокую ступень могущества. Ореол успеха окружил его, и его удача, в короткое время, стала поразительной. Заразительность желания — очень частое явление в жизни современного общества. Мужчина, который был любим какой-нибудь выдающейся женщиной, возбуждает воображение других, и каждая жаждет обладать им, из тщеславия, из любопытства, из чувства соперничества. Все обаяние Дон Жуана скорее в его славе, чем в его личности. Кроме того, Сперелли помогала его слава таинственного художника, и стали знаменитыми два сонета, написанные в альбом княгине Ферентино, в которых он, в виде двухсмысленного диптиха, воспевал дьявольские уста и ангельские, те, что губят души, и те, что твердят «Привет». Обыкновенные люди не могут вообразить, сколько глубоких и новых восторгов вносит в любовь даже бледный или ложный ореол славы. Любовник без имени, будь он силен, как Геркулес, прекрасен, как Ипполит, и строен, как Ил, никогда не вызовет в любовнице тех восторгов, какие художник, может быть бессознательно, обильно вливает в тщеславные женские души.

Для женского тщеславия должна быть великая отрада в возможности сказать: «В каждом его письме ко мне, может быть, заключено наиболее чистое пламя его ума, которое будет согревать одну меня, в каждой ласке он теряет часть своей воли и своей силы, и его самые высокие мечты о славе падают в складки моего платья, в круг моего дыхания!»

Андреа Сперелли не поколебался ни на миг перед соблазном. За этой сосредоточенностью, которая была вызвана безраздельным господством Елены, теперь последовало дробление. Вне огненного обруча, смыкавшего их воедино, его силы возвращались к первоначальному разброду. Не в силах больше приноровиться к высшей господствующей форме, его изменчивая, зыбкая, своенравная душа хамелеона начинала преображаться, терять привычную форму, принимать всевозможные формы. Он переходил от одной любви к другой с неимоверной легкостью, любил в одно и то же время нескольких женщин, ткал, без зазрения совести, сложную ткань обманов, притворств, лжи, козней, лишь бы собрать побольше жертв. Привычка к обману притупила его совесть. Благодаря постоянному отсутствию рассуждения, он мало-помалу становился непроницаем для самого себя, оставался вне своей тайны. И мало-помалу доходил до того, что не видел больше своей внутренней жизни, подобно тому, как земное полушарие не видит солнца, хотя и неразрывно связано с ним. В нем был один, всегда живой, безжалостно живой, жалостно живой, инстинкт: инстинкт разрыва со всем, что влекло его, не сковывая. И его воля, бесполезная, как плохо закаленная шпага, висела на пьяном или ленивце.

Воспоминание о Елене, всплывая неожиданно, наполняло его иногда, и он или старался избавиться от горечи сожаления, или же, наоборот, охотно переживал в порочном воображении излишества этой жизни, чтобы получить толчок для новой любви. Повторял про себя слова песни: «Вспомни угасшие дни! И закрывай уста второй столь же сладкими поцелуями, как и уста первой, еще недавно!» Но уже и вторая улетучилась из его души. Он говорил о любви Донне Бьянке Дольчебуоно, в начале почти ни о чем не думая, может быть инстинктивно привлеченный силой неопределенного отражения, брошенного на нее дружбой с Еленой. Может быть, начинало прорастать маленькое семя симпатии, зароненное в него словами флорентийской графини, за обедом в доме Дориа. Кто может сказать, какими таинственными путями любое духовное или телесное соприкосновение мужчины и женщины, даже незначительное, может породить и питать в них обоих скрытое, незамеченное и неожиданное чувство, которое, спустя много времени, обстоятельства заставят вдруг обнаружиться? Здесь — то же самое явление, которое мы встречаем в умственном порядке, когда зерно мысли или тень образа возникают вдруг после долгого промежутка времени путем бессознательного развития, созрев в завершенный образ, в сложную мысль. Теми же законами управляется любая деятельность нашего существа, и деятельность, в которой мы отдаем себе отчет, есть только часть нашей деятельности вообще.