Музелларо и Гримити были с ней знакомы. Барбаризи представили. Андреа сказал:

— Мерседес Сильва, по прозванию Крошка.

— Мария Фортуна, Красавица — Талисман, истинное общественное Счастье[18]… для этого Рима, имеющего счастье обладать ею.

Потом, обращаясь к Барбаризи, сказал:

— Окажите честь представить нас вашей даме, это, если не ошибаюсь, — божественная Джулия Фарнезе.

— Нет, Аричи, — перебила Джулия.

— Прошу прощения, но, чтобы поверить, мне необходимо собраться со всей моей доверчивостью и посоветоваться с Пинтуриккио в Зале Пятом.

Он говорил эти глупости без смеха, желая наполнить недоумением или раздражением нежное неведение этих прекрасных глаз. В обществе кокоток у него были особенные приемы и стиль. Чтобы не скучать, он начинал сочинять смешные фразы, высказывать чудовищные парадоксы, скрытые двусмысленными словами жестокие непристойности, непонятные тонкости, загадочные мадригалы, на оригинальном языке, смешанном, как жаргон, из тысячи привкусов, подобно испанской похлебке Рабле, изобилующей острыми приправами и сочной мякотью. Никто лучше него не умел рассказать сальный рассказ, неприличный анекдот, шутку в духе Казановы. В описании сладострастного свойства, никто лучше его не умел подыскать непристойное, но меткое и сильное слово, настоящее слово из мяса и костей, полную точного содержания фразу — фразу, которая живет, дышит и трепещет, как сама вещь, чью форму принимает она, сообщая достойному слушателю двойное удовольствие, наслаждение не только для ума, но и для чувств, радость, похожую отчасти на ту, какую вызывают некоторые картины великих колористов, смешанные из пурпура и молока, как бы омытые прозрачной жидкой амброй, пропитанные теплым и неизгладимо лучистым, как бессмертная кровь, золотом.

— Кто этот Пинтуриккио[19]? — спросила Джулия Аричи у Барбаризи.

— Пинтуриккио? — воскликнул Андреа. — Один поверхностный живописец, расписывающий комнаты, которому некоторое время тому назад пришло в голову написать картину над дверью в папских апартаментах. Не думайте о нем больше. Умер.

— Как же это?

— Ах, ужасающим образом! Его жена оказалась любовницей какого-то солдата из Перуджии, отбывавшего службу в Сиене… Спросите Людовико. Он знает все, он только никогда не говорил вам об этом, боясь расстроить вас. Крошка, предупреждаю тебя, что принц Галльский начинает курить за столом между вторым блюдом и третьим, отнюдь не раньше. Ты несколько поторопилась.

Сильва закурила папиросу, и глотала устрицы, выпуская дым через нос. Она была похожа на бесполого гимназиста, на маленького порочного гермафродита: бледная, худая, с оживленными лихорадкой и подведенными углем глазами, со слишком красным ртом, с короткими, пушистыми, слегка курчавыми волосами, покрывавшими ее голову в виде шапочки из мерлушки. Носила круглый монокль в левом глазу, высокий накрахмаленный воротничок, белый галстук, открытый жилет, черную жакетку мужского покроя, гардению в петлице, обнаруживая манеры какого-нибудь денди и говоря хриплым голосом. И привлекала, соблазняла этим оттенком порока, извращенности, гнусности, лежавшем на ее внешности, на ее движениях, на ее словах. Sal у pimienta[20].

Мария Фортуна, наоборот, была, своего рода Мадам де Парабер, склонная к полноте. Как у прекрасной любовницы Регента, у нее было белое тело, непрозрачной и глубокой белизны, одно из тех неутомимых тел, над которым Геркулес мог бы совершить свой любовный замысел, свой тринадцатый подвиг, не услышав просьбы об отдыхе. И, нежные фиалки, ее глаза плавали в тени в стиле Кремоны, а всегда полуоткрытый рот, в розовой тени, обнаруживал расплывчатый перламутровый блеск, как не до конца закрытая раковина.

Джулия Аричи очень нравилась Сперелли, этим своим золотистым цветом, на котором выступала пара продолговатых бархатных глаз, цвета нежного каштанового бархата, порой, почти с рыжими переливами. Несколько мясистый нос и пухлые губы, свежие, красные, плотные, придавали нижней части лица выражение явного сладострастия, которое еще более подчеркивалось беспокойным языком. Слишком крупные резцы приподнимали у нее углы рта, и так как приподнятые таким образом углы рта, может быть, беспокоили ее, то она то и дело смачивала их кончиком языка. И ежеминутно было видно, как этот кончик бегал по зубам, как влажный лепесток мясистой розы по ряду маленьких очищенных миндальных зерен.

— Юлия, — сказал Сперелли, всматриваясь в ее рот, — у Св. Бернардина, в одной из его проповедей, есть поразительный эпитет для вас. Вы даже этого не знаете!

Аричи стала смеяться глупым, но прекраснейшим смехом, несколько обнажавшим десны, и при веселом трепетании от нее исходил более острый запах, чем от куста роз.

— Что вы мне дадите, — прибавил Андреа, — что мне дадите в награду, если, извлекая из проповеди святого это сладострастное слово, как венерин камень из богословской сокровищницы, я подарю его вам.

— Не знаю, — ответила Аричи, продолжая смеяться и держа очень тонкими и длинными пальцами стакан шабли. — Все, что хотите.

— Существительное прилагательного.

— Что вы сказали?

— Мы поговорим после. Это слово: сладкоязычная. Мессер Людовико прибавьте к вашей молитве следующее восклицание: «Роза сладкоязычная, услади нас».

— Жаль, — сказал Музелларо, — что ты не за столом какого-нибудь герцога XVI века, между Виолантой и Империей, с Джулио Романо, Пьетро Аретино и Марком Антонием!

Беседа разгоралась от вин, старых французских вин, текучих и горячих, сообщающих огонь и крылья словам. Майолики были не дурантские, расписанные кавалером Чиприано де Пикколь Пассо, и серебро не миланского дворца Людовика Моро, но были и не слишком вульгарны. В вазе из синего хрусталя, по середине стола, был большой букет из желтых, белых, фиолетовых хризантем, на которые устремлялись печальные глаза Клары Грин.

— Клара, — спросил Руджеро Гримити, — вы печальны? О чем вы думаете?

— А та chimère! — улыбаясь, ответила бывшая любовница Адольфа Джеккиля и отпила из полного шампанским бокала.

Это светлое и искристое вино, оказывающее на женщин такое быстрое и такое странное действие, уже начинало, по-разному, возбуждать этих четырех гетер, пробуждать и дразнить маленького истерического демона и гнать его по всем их нервам, разливая безумие. Маленькая Сильва изрекала чудовищные вещи, смеясь задыхающимся и судорожным смехом, почти рыдающим, как смех готовой умереть от щекотки женщины. Мария Фортуна давила голым локтем засахаренные фрукты и тщетно предлагала их, прижимаясь сладким локтем ко рту, Руджеро. Джулия Аричи, засыпанная мадригалами Сперелли, закрывала красивыми руками уши, откидываясь в кресло, и при этом движении, ее рот привлекал внимание, как сочный плод.

— Ты никогда не едал, — говорил Барбаризи Сперелли, — константинопольских сластей, мягких, как тесто, приготовленных из бергамота цветов, апельсинного дерева и роз, делающих дыхание душистым на всю жизнь? Рот Джулии — такой восточный пряник.

— Прошу тебя, Людовико, — говорил Сперелли, — дай мне попробовать его. Покоряй мою Клару Грин и уступи мне Джулию на недельку. У Клары — тоже оригинальный привкус: сиропа из пармских фиалок между двумя бисквитами с ванилью…

— Внимание, господа! — воскликнула Сильва, взяв сочный плод.

Она видела шутку Марии Фортуны и предложила пари, что съест плод со своего локтя. Чтобы проделать это, обнажила руку: худую, бледную руку, покрытую темным пушком, прилепила сладость к острому локтю, и прижимая левой рукой правое предплечье и тужась, с ловкостью клоуна, среди рукоплесканий, выиграла пари.

— Это еще пустяки, — сказала она закрывая свою наготу привидения. — Chica pero guapa[21]; не правда ли, Музелларо?