— Грабельцы‑то налажены? — спросил я.

 — Это мне недолго.

«Ну, — подумал я, — недолго. Хватит тебе работки. Хорошо, что мать не знает».

На улице слышались удары отбойных молотков: пробивали косы, точили. Отца это радовало.

 — Лается мать, а все по–пустому. Гляди, у людей ничего еще не готово. Косы только пробивают.

 — А ты о себе больше заботься, — посоветовал я, довив вторую веревку.

Снова ехал Косорукий наряжать. Проехал, глянул на отца. Отец поклонился, но Косорукий и внимания на него не обратил. Да и кто на отца обращает внимание? Только поп иногда в проповеди упомянет о нем, как о самом набожном.

Вон и дядя Федор с Ванькой идут. Данилка живет в том конце улицы.

 — Пошли, сынок, — ласково, как всегда по утрам, позвал меня старик.

 — Пошли, дядя Федор.

На второй день косьбы барских ржаных вместо меня погнал стадо Захар. Я отпросился поехать со своими в поле. Как и в сенокос, мне захотелось побыть на людях. Дома сторожем остался Филька. В поле поехали отец с матерью, я и Васька — младший, после Фильки, брат. С прошлого года не ездил я на нашей телеге. Уже забыл, как стыдно ехать на ней: колеса разболтаны, скрипят, шины съехали набок, на заднем колесе одна шина лопнула и хлопает, поднимая пыль. Телега кренилась, передок на каждом повороте садился на колесо. Сколько в нашей телеге веревочек! Все на них держится. Телега так стара, что на ней, видно, еще ездил дед моего отца. На сбрую Князь–мерина страшно глянуть, особенно на хомут. Это — куча разнообразного тряпья и соломы, зашитая в худой мешок. И все тоже на веревочках. Гужи веревочные, клещи древние, стертые, изъеденные червем. Понять невозможно, как такой хомут держался. Наконец шлея, седелка, дуга. Какое убожество! По сбруе и хозяину был и сам Князь–мерин. Низенький, пузатый, мордастый, с жидким хвостом, с отвислыми ушами. Что особенно у него было страшно, это — нижняя губа. Она походила на старый лапоть. Зубы у Князь–мерина уцелели только передние. Трудно поверить, что Князь был когда‑то молодым. Глядя па него, думается, что и родился‑то он таким несуразным и страшным и сама судьба предназначила его именно нашему отцу.

Сейчас‑то еще он немного походил на лошадь. Поправился на сенокосе. И когда отец, похлестывая его, говорил: «Ну‑ка, с богом» — он, кажется, даже прибавлял шаг. По крайней мере видно было, как он качал головой, махал хвостом. Но стоило отцу умолкнуть, как Князь не только сбавлял шаг, но и совсем останавливался. У доброго хозяина такой мерин давно бы сдох, а от отца он тревог не испытывал.

 — Да погоняй ты его, че–орт! — вышла мать из терпения. — Эдак мы и до завтрева не доедем.

Особенно стыдно. становится, когда нас обгоняют другие подводы. Орефий Жила, обгоняя, крикнул:

 — Ива–ан, в Нарым–пески, прямо на куски?

Отец что‑то буркнул, мать совсем рассердилась.

 — Дай‑ка палку!

Вырвала у отца палку, начала бить Князя, но он только хвостом покрутил. Тогда со злобы ткнула палкой под хвост. Этого Князь не ожидал. От испуга и боли вдруг вскинулся, попытался лягнуть, но… тяжелы его ноги. Он затрусил, поняв, что палка перешла из рук хозяина к сердитой хозяйке. Еще несколько раз сунула мать Князю палку под хвост, и он тронулся рысью, от которой давным–давно отвык. Но уж лучше ехать шагом: едва тронулись рысю, как наша допотопная телега затрещала, колеса завизжали на разные голоса. Нет, для рыси не только Князь, но и телега не приспособлена. Уж верно: тише едешь — дальше будешь…

Остановились на загоне, где вчера стояли. Отец принялся выпрягать лошадь, а мы — стаскивать немудрящую поклажу с телеги. Потом подняли оглобли, связали их чересседельником. Под одну оглоблю подставили дугу. Сверху накрыли торпищем, и вот у нас — шалаш. Зыбку повесили.

 — Давай, давай, — кричала мать, — давай, заходи косить! Будет возиться‑то!

Путая веревочки, отец не скоро наладил грабельцы. Поточил косу, перекрестился и, поплевав на руку, зашел за ряд. Косил отец не хуже других, но вяло. Мать, как говорят люди, «за пятки его хватала». Да и рожь была не густая, хотя лучше, чем на мужицких полях.

Я осмотрелся: кто наши соседи? Самые ближайшие — Орефий Жила и Василий Госпомил. Орефий уже прокосил три ряда, — жена едва успевала вязать за ним. Костя делал пояски и расстилал их перед матерью. Шустро косил тощий Жила. Верно, что на работе он все «жилы вытянет». Лишь головенка его моталась, словно на ниточке. Пошел и я делать пояски для матери.

В полях было тихо, четко слышалось шарканье кос. Далеко на горах тоже косили. Там уже видны обносы. Солнце наплывало в красной мгле. День будет жаркий, и сейчас, пока холодок, все стремятся скосить побольше.

Соседней межой ехал Косорукий. Он не только проверял — кто сколько скосил, но заодно и смотрел — не молотят ли украдкой рожь, не воруют ли. По правде говоря, я и ехал‑то с этой целью. Недаром мы взяли с собой бочонок. В нем сейчас вода, но воду мы выпьем, в обед схлебаем с тюрей, лошади дадим, а после обеда в бочонок пойдет другое.

Приказчик ехал к нам. Проскакав мимо, подъехал к отцу.

 — Коси, нужда, коси! Только обносы клади ровные.. Жребий метнем: плохие тебе достанутся.

 — Что ты, бог с тобой! — испуганно улыбнулся отец, который никогда на такие дела не шел. — Чай, грех будет.

Жара усиливалась. Время шло к обеду. Я сказал матери, что буду делать то, за чем приехал. Она оглянулась на отца, прищурила глаза:

 — Только ма–атри–и.

 — Ну, сумею.

Захватив из обноса два высохших снопа, я понес их к телеге.

 — Васька, поглядывай. Как поедет опять Косорукий, скажи.

Расправил мешок, просунул туда сноп колосьями и начал бить пепельником.

В обед, пока наши отдыхали, я взял косу. Коса с грабельцами была для меня тяжела, но саженей пять я прокосил и сам связал. Как следует отдохнуть народу не дал Орефий. Словно бес кольнул этого человека: выскочил из‑под телеги, ударил в косу. Звон пронесся по полям. И снова продолжали мужики косить барскую рожь. И опять, оглядываясь, таскал я снопы из обноса, а полуобмолоченные клал вниз или в середину.

«Голод — не тетка, — говорили мужики, — а барыня не подохнет».

То, что я делал, я не считал воровством. «Это моя доля», — думал я, обмолачивая в мешке барскую рожь.

Вечером поехали домой. Князь–мерин плелся так же тихо. Мать так же ругала отца. Нас то и дело обгоняли. Еще издали мы заметили, что на перекрестке, возле лошадиного кладбища, стоят верховые и Косорукий.

 — Батюшки, никак трясут! — с дрожью в голосе проговорила мать.

«Трясут» — значит обыскивают.

 — У нас, помилуй бог, нечего трясти, — сказал отец.

Я сижу с матерью и чувствую, как она дрожит.

Издали доносится крик. Видно, трясут здорово. Подъезжаем ближе. Солнце скрылось. Я шепчу матери: «Не найдут».

У всех на телегах навалена солома. Это объедки от лошадей. За объедки не ругают, но в них некоторые кладут необмолоченную розвязь. Как только обыскивающие это обнаружат, все летит с телеги.

 — Сто–ой! — крикнули передним подводам. Остановились и мы. Впереди не меньше двадцати подвод. Обыскивали пять человек: стражники, объездчик и еще кто‑то.

 — Есть рожь? — спрашивал стражник, подходя к очередной телеге.

 — Что вы, что вы! — говорил мужик.

 — Ну‑ка, слезай.

Здесь же на загоне огромная куча соломы, отдельные снопы и ворох невеянной ржи. «Невейка» была и у нас. У меня тревожно забилось сердце.

 — Фамилия? — спрашивал стражник, если находил рожь.

Этот вопрос больше всего пугал мужиков. Тут уж никуда не денешься, раз записан. Тут тебе штраф, а может, что и похуже.

Следующая подвода, еще и еще… Наша очередь все ближе. На матери лица нет. Зато отец совершенно спокоен. Он ничего не знает.

По тому, как тот или другой мужик, у которого ничего не нашли, ударял по лошади, я догадывался, что у него «искали, да не нашли». Подводы стояли и сзади нас. Почти все сидели на телегах. Мне стало досадно: почему не прогонят мужики этих стражников,, как прогнали тогда со степи возле леса?