— Дедушка, — сказал я, — ты маненечко ошибся. Послушай, как царь сказал мужикам, которых привел к нему предводитель дворянства…
«Я рад вас видеть», — сказал царь. А Харитон говорит, что не сказал, а по бумажке прочитал. Бумажку перед собой в картузе держал. Пьян был царь‑то, и ответ ему люди написали.
«Вы, слышь, братцы, должны знать, что всякое право собственности неприкосновенно; то, что принадлежит помещику, принадлежит ему; то, что принадлежит крестьянину, принадлежит ему. Земля, находящаяся во владении помещиков, принадлежит им на том же неотъемлемом праве, как и ваша земля принадлежит вам. Иначе не может быть, и тут спора быть не может. Я желаю, чтобы вы передали это своим односельчанам».
— Слыхал, дедушка? А теперь погляди, как он ловко мужикам по губам помазал. Ульстил их обманом:
«В моих заботах о вас я не забуду крестьян, ваши нужды мне дороги, и я о них буду заботиться постоянно, так же, как о них заботился мой покойный отец. Созоветсн Государственная дума, и совместно со мною она обсудит, как это лучше решить. На меня вы можете рассчитывать. Я вам помогу, но, повторяю, помните всегда, что право собственности свято и должно быть неприкосновенно».
— Ловко? С чего начал, тем и кончил. Помогу‑то, помогу, а Думу, с которой хотел думать, разогнал. Вот тебе, и ответ царя. Нужны мы ему, дядя Никита, как собаке пятая нога. Не на мужиков упор царь держит, а на господ.
Старик молчал. Мне хотелось попросить у него Кузькино письмо, но как‑то неловко было. И я опять начал издалека.
— К фершалу не ездил?
— Сроду не был.
— Это зря. Возьми бумажку о твоих побоях, напиши жалобу губернатору. Глядишь, помога тебе будет.
— Пес их не видал! Нет уж, как‑нибудь заживет, и ладно.
— Оно знамо, заживет и забудется. И злоба пройдет.
— Что сказал? — сердито крикнул старик. — Злоба пройдет? В гроб лягу, не забуду. Не–ет, такую срамоту грех забыть!
Тогда уж я решил спросить:
— Давно нет писем от Кузьки?
Дед поморщился, пожевал губами. Сказал снохе:
— Достань из‑за божницы. Пущай прочитает, я послушаю.
Сноха достала письмо. Кузьма писал, словно наспех, неразборчивым почерком. Кроме поклонов, сообщал:
«А еще передайте Гагариным… и Катерине, чтобы за упокой души Семена панифиду заказали. Сложил он свою голову на царской службе. Служил царю верно и пал храбрым воином в бою с бунтовщиками, кои руки подняли на барское добро, на чужую землю и хлеб увезли, именье сожгли. А как нас послали на усмирение, они и на нас с кольями, вилами. Но мы сброд разгромили, а они в драку, и Семен подвернулся под вилы. Похоронили его с почестями. Передайте Катерине посмертный поцелуй Семкин. Мы все о нем жалеем, и вы будете жалеть.
Но мы этих бунтарей, кои против царя пошли, их щадить не будем.
У вас там небось спокойно, народ смирный, а тут — зверь. Мы уже измучились, а все гоняют. Не успеешь усмирить тут, как опять кругом бунты. В городах и деревнях. У нас в роте есть дураки, кои говорят, не стреляйте, мол, в своего брата, а какой же наш брат, коли все тут белорусы, народ чужой, и что бормочут, не скоро поймешь. Вроде как татары. Я, тятя, служу верой и правдой по присяге. Ротный меня хвалит, и я скоро ефрейтором буду, приду с лычкой на плече. Вот, тятя, какой я у тебя! Спасибо, вырастил ты меня и на разум наставил. Я не вор. Я весь в тебя. Только устал вот, но отдохну.
До скорого свиданья, шлите письма. Как живы–здоровы, пропишите.
Твой кровный сын Кузьма».
— С–сукин сын, а не кровный! — стукнул старик кулаком по столу. — Я его такого вырастил? Да отсохни у меня руки–ноги. Чем хвалится? В своего брата стреляет! Как он, дурак, в башку не возьмет?..
Мы с Павлушкой переглянулись. Старик продолжал:
— Ишь, прися–ягу дал… царю, министрам. За что, а? Эх, изверг… Тебя вот тут не было… Что же ты и в отца бы пульнул? Не вор… Да ты хуже вора! Ну‑ка, — обратился старик ко мне, — напиши‑ка ты ему письмо, не жалей черных слов. Н товарищей его выругай, и про Семку скажи: туда ему и дорога. Что искал, то нашел. Гагарины богатеи, они и стоят за богатых, а ты, черт, за кого? Земли на тебя полдуши дали…
Старик долго говорил и говорил почти в точности все, о чем я уже на всякий случай заранее написал. Я вынул тетрадь и начал переписывать письмо заново, кое‑что исправляя. Вошел старший сын Кирилл. Увидев нас, о чем‑то спросил жену.
— Письмо Кузьке пишут, — шепотом ответила она.
— А как податя собирали, тоже написать? — спросил я старика.
— Все пиши, все.
Когда переписал и начал читать, старик только успевал ахать, а когда дошел до места, где говорилось, что и в меня бы, старика, стал стрелять, дед Никита всхлипнул. Сноха уже плакала. И сам я чуть не расплакался. Кирилл несколько раз громко выругался. Его тоже письмо проняло.
— Хорошо написал! — сказал он. — Я ему тоже напишу… Напишу! Теперь он мне вроде врага. Я в боевую дружину вошел.
— Куда? — испугалась жена.
— В дружину. Мы не сдадимся. Харитон оружье привез. Пишут ему из города — будьте наготове. Едет сам губернатор, два взвода драгун, сотня казаков, две пушки. В газетах о нас напечатано. Вон какая слава! Да не мы одни. Сколько сел, гляди‑ка, поднялись. Комитет у нас свой, революционный… Дай‑ка пожрать. Нынче мне дежурить.
Кирилл говорил мрачно, озлобленно. Рассказал, что Самсон кует пушку, а одну старинную пушку привезли из Владенина. Из нее там на Пасху стреляют.
— Мы их тоже встретим. Свои артиллеристы у нас: Гришка Яшин,. Степан Гуляев — с японской вернулись. Завтра пробовать начнут. Верховые тоже свои. Шашки, леворьверты штук тридцать, пули. Ружья есть, берданки, пистолеты…
От старика Никиты мы пошли в кузницу к Самсону. Кузница за оврагом, против сада Щигриных. Возле дверей и станка для ковки лошадей стоят люди. Оки тихо перебрасываются словами. Видно, обо всем уже переговорено. В кузнице две наковальни. В горне торчат железные полосы. В углу куча длинных черенков с насаженными пиками. Пики разные. На них ушли две железные ограды. Одна с могилы помещика, отца теперешней барыни, вторая — с могилы отца Климова.
Самсон возился с пушкой. Это — толстая труба, скованная из двух, одна в другую продетых труб. Пушка посажена в дубовое бревно, туго стянута обручами. Кузнец приделывал курок. Вторая, владенинская, пушка уже готова, стоит возле двери. Ее рассматривают мужики, удивляясь. Степан Гуляев что‑то советует Самсону. Пики ковали Евсей Клюшин и Тимоха Ворон. Работали торопливо, молча, будто готовились к севу.
Подъехала подвода, запряженная парой лошадей.
— Харитон с телеграфистом, — сказал кто‑то.
Вошли Харитон и племянник Ворона, телеграфист Мишка, уволенный теперь со службы. Они через день ездят в город.
— Что привезли? — спросил Самсон.
— Копию секретной телеграммы, — тихо сказал Харитон.
— Порох достали?
— Не только порох, полдюжины ружьишек с патронами. Окопы как?
— И окопы вырыты, и колья — в два ряда. Завтра последние бороны разбросаем. Телеграмма от кого?
— Из Петербурга, от Столыпина к губернатору.
— Ужель про наше село?
— Сказано‑то о деревне, а надо думать — о нашем селе. Видать, губернатор донес в столицу. Эй, товарищи, — крикнул Харитон на улицу, — сюда! Слушайте, каких гостей надо ждать. Читай, Михаил.
Среди напряженной тишины телеграфист Мишка читал:
«СЕКРЕТНАЯ
МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
Губернатору
Бездействие и нерешительность вредны. Показать силу правительственной власти. Чтобы покончить с беспорядком, примите самые суровые меры: деревню бунтовщиков полезно стереть с лица земли, а их самих истреблять без снисхождения силою оружия. Не останавливаться перед действием артиллерии.
Столыпин».
— Ах, сволочь! — крикнул Самсон. — На японцев бы им так.
— Еще бы денька два нам передышки.
— Соседние села надо известить. Если нагрянут со станции, нас успеют упредить, а тронутся через Кокшай — хуже.