— Полезно стереть нас с лица земли? — повторил кузнец. — Правительство… Манифест… Верно поют: «Царь с испугу издал манифест — мертвым свободу, живых под арест». Сволочи! Две Думы разогнали. Не в угоду были. В Сибирь рабочих депутатов сослали. Нет, все имения надо жечь подряд, а барское отродье вешать! Солдат в городе много?
— Прибавилось. Из Маньчжурии вернулись.
— Что же они?
— На них у губернатора надежды мало. Вот драгуны да казаки… Этих посылают. Да–а, совсем забыл. Газет своих привезли. В одной письмо помещика напечатано. Может, и не помещик писал, а кто другой, но здорово. Миша, достань‑ка!
Телеграфист сходил к подводе, принес сундучок, перевернул его вверх дном, вынул гвоздь и выдвинул доску. Дно у сундучка двойное. Там лежали газеты и какая‑то бумага. Покопавшись, нашел, стал около лампы и принялся читать.
«Письмо помещика майора Баранцева министру.
Ваше высокопревосходительство, неужели в вашем сенате половина сумасшедших? Кто дал право убивать народ зря и без суда? Казаки и драгуны — это башибузуки. Офицеры вешают и расстреливают народ без суда и следствия. Несчастных крестьян бьют зря, жен и девиц насилуют по всей России. Таким зверством озлобляют и вооружают весь народ.
Помещикам хотят платить убытки за разорение. На это вы ассигновали тридцать четыре миллиона. Почему только помещикам и дворянам платить? Крестьянские села выгорают дотла, а ведь казна им не платит? Обозлили вы всю Россию, и теперь крестьяне говорят, что надо убивать всех дворян поголовно. Тюрьмы переполнены, поарестовали зря деревенских учителей и учительниц, и детей теперь некому учить. Какой это подлец распорядился арестовать? Разбойников бы вот следовало пороть и допрашивать, где деньги, а потом вешать, но их не вешают, а этих несчастных и невинных мучают. Матери в тюрьмах, а дети дома плачут. Какой это зверь высокопоставленный распорядился и дал право всякому становому бить розгами крестьян? Прочтешь газеты — и везде муки народа, и слезы, и увеличение нищих по России. Мужики так и говорят, что дворяне всю Россию разорили. В японской войне за маньчжурские лесные концессии Безобразова, Алексеева и Абазы солдаты кровь лили, жизни лишались. Кому нужна была война с японцами? Зачем на нее ухлопали два миллиарда рублей? Да. за эти деньги лучше бы выстроили двести тысяч школ или больниц. Ох, плуты и воры! Пожили дворяне триста с лишним лет и хватит, дайте и мужику земли, хотя бы за плату. А то развели жулья, и дворяне все деньги промотали. Осрамились в Японии, теперь на мужиков напали. А мужик вас всех кормит. Надо выпустить из тюрьмы невинных мучеников, особенно крестьян. Не озлобляйте народ, прекратите расстрелы безоружных».
Мишка окончил чтение. Все молчали. Первым заговорил кузнец:
— Не верится, что помещик писал. Кто‑нибудь из наших, а может, сам Толстой.
— Знамо, Толстой, — поддержал и Ворон. — Он лихо распекает.
— Здорово отчехвостил. В сенате, слышь, половина сумасшедших.
— Толстой больше на синод нападает.
— А это не все равно?
— Нет. Синод — духовная власть, а сенат вроде совета при царе, — пояснил Харитон.
— Один черт, что синод, что сенат! — сказал Самсон. — А вот о бабах и ребятишках нам надо подумать. Харитон, не вывезти ли их куда на время?
— Обсудим, — сказал Харитон. — Мельницы работают?
— Крутят.
— Надо всю барскую рожь перемолоть. Кто хочет, пусть в другие села к родным везет. Казенные лошади где?
— У Гагары на конюшнях. Да, слышал, Семен Гагарин мужиками убит на усмирении в Белоруссии?
Кузьма тоже с ним. Усмирители! Там они усмиряют, а тут их усмиряют.
— Ты что? — спросил меня Харитон.
— Так пришел.
— Молодец, упредил нас. Так и делай. Заметишь — беги сюда. Песни пишешь, аль бросил?
— Пишу, — сознался я. — Новая есть.
— Напиши, как мы казаков хлестали. Напиши, чтобы ее петь можно было. Ну, вроде «Вставай, поднимайся, рабочий народ».
Харитон похлопал меня по плечу. Телеграфист посмотрел на меня с удивлением.
— Это не дяди Ивана сынишка?
— Видишь, облик‑то тетки Арины.
Мне лестно слышать, что я похож на мать.
— Помощник нам растет, — добавил Харитон. — Это он прибежал сказать о казаках, он всполох бил. Здорово попало от казака?
— Зато и я хватил его каленым дикарем. А то бы дяде Самсону быть без головы.
— Слышь, Самсон? Сапоги парнишке купи. Прочитай‑ка нам свою новую песню.
Я вынул тетрадь. Харитон, увидев ее, воскликнул:
— О–о, да у него тут вон сколько!
— Плохо что‑то клеится, — сознался я и, отыскав, начал читать новое, не дописанное в поле, на барской меже, стихотворение.
— Хорошо, — похвалил Харитон. — Верно, мы терпели до поры, потом взяли топоры. И вот пики насадили. О земле тоже верно. Наша должна быть вся земля. Еще будешь писать, напиши, что у нас есть родные братья — рабочие. С ними мы заодно. Не забудешь?
— Нет, не забуду, — сказал я.
22
Что‑то тяжелое грохнуло и загудело… Я бегу в село, кричу: «Казаки, казаки!» Вот уже церковь, вот веревка от колокола. Я испуганно бью, кричу, бью и кричу. Кто‑то ударил в плечо.
— Петька–а, Петька, вставай!.. Вставай скорее!
Я проснулся.
— Отец, отец!.. — кричала мать.
Босиком выбежал на улицу и остановился, пораженный. Изо всех изб выскочили люди, что‑то кричали. А колокол все бил всполох. Вот ударили во второй, в большой. Он гудел страшно, будто стонал.
— Где горят? Где горят? — выбежала мать, а за ней и отец. — Куда народ‑то бежит?
Я не успел ответить матери: из верхнего конца на взмыленной лошади один за другим пронеслись верховые. Не переставая, они кричали:
— Казаки, казаки! Эй, люди–и, казаки едут!
Они промчались мимо. Одного я узнал. Он гулял на свадьбе у дяди Дениса. Верховые были из деревни Тучино.
— Ма–атушки! — взвизгнула Марья, жена убитого Ивана Беспятого, и упала.
У меня затряслись руки и ноги. Взглянул на мать.
Лицо у нее синее, как тканина. Тонкие губы дрожат.
Бом–бом–бом–бом! — гудел большой колокол.
— Мамка, не бойся, не тронут! — крикнул я и побежал к церкви.
Холодно, чуть занималась заря. Возле церкви народ. Бегали с места на место, что‑то кричали. Верхом на казачьих лошадях прискакали Лазарь и Харитон.
— Мужики! — закричал Харитон. — Что вы ералаш устроили!.. Прекратить звон! Скажите, чтобы перестали. Дружинники… десятники, соберите отряды… По местам! Крикните, чтоб перестали звонить!
Мы, куча ребят, вбежали в колокольню и, опережая друг друга, полезли наверх. На колокольне — Тимофей Ворон и Евсей. Они били в набат. Мы замахали руками, у Евсея вырвали веревку.
— Где казаки? — бросились мы к окнам.
— На бугре. Вон к Тучину спускаются.
В предрассветной заре едва видны дали. Но зоркий глаз Ворона заметил, как с горы медленно сползало что‑то грозное. Когда стих звон, Харитон крикнул нам:
— Видно?
— Видно, видно!
— Ну‑ка, мужики, по местам. Тимофей, Евсей, слезайте!
Громыхая по лестнице, мужики спустились, а мы, ребятишки, остались на колокольне. В окна дул ветер.
— В окопы, товарищи! — раздался грозный окрик Харитона. — Верховые, на коней! По местам! Умереть, так умрем, живы будем — увидимся. Кто хочет покинуть село — езжайте!
Харитон и Лазарь ускакали во второе общество. С колокольни нам видно, как народ — кто на лошадях, кто пешком, вооруженные длинными пиками и ружьями, побежали в верхний конец села, к кладбищу, где окопы. Вчера там установили пушки. Из них стреляли обрезками железа. Осколки долетали до бугра, где стояли щиты.
Скоро выехали на лошадях из второго и третьего обществ. Пешие побежали к окопам, верховые ударили левее, к оврагу. Там будет засада. Она расположена по обе стороны дороги.
Видны нам и окопы, и грозно — в два ряда — стоящие косо, остриями вперед — колья. Впереди кольев — солома. Под ней — бороны, собранные со всего села. Бороны разбросаны и по переулкам при въезде в улицу.