В селе проснулись все. Запрягали лошадей, сажали ребятишек. Сонные, ничего не понимая, ребятишки плакали. Одна за другой подводы рысью тронулись в нижний конец. Правили лошадьми или дряхлые старики, или бабы.

…Еще люди — с кольями, топорами, подавалками Прибежал Кирилл, за ним, прихрамывая, дед Никита. Возле нашей избы суетится мать, она кого‑то ищет.

Послышались выстрелы. Нет, это дядя Федор хлопает. Он зовет нас, подпасков. Он хочет выгонять стадо.

Я сбежал с колокольни. Мать, увидев меня, что‑то крикнула. В голосе ее слезы.

 — Тятька где?

 — Убежал.

 — Куда?

 — Туда! — махнула ода рукой к кладбищу.

 — Воевать, что ль?

 — Воевать, окаянный. С вилами.

Не до смеха мне, а чудно: отец наш побежал воевать.

 — Ты, мамка, что будешь делать?

 — Пес его знает.

 — Бери девчонок, Никольку, Ваську, Фильку, возьмите каравай хлеба и бегите на Кокшай. Бабы туда двинулись.

 — А ты?

 — Я пойду стадо выгонять. Скот надо спасать.

Мать обрадовалась. Я вбежал в избу, обулся, схватил кусок хлеба и тронулся в верхний конец улицы, откуда мы ни разу еще не выгоняли стада. Навстречу рысью мчались коровы, вперемежку с овцами и телятами. Мельком заметил — многие коровы были недоены.

Скот будто тоже почуял тревогу. Ни одной коровы в огороде, ни одна не повернула домой. Смешанное стадо мычало, блеяло, ревело, телята жались к коровам.

Теперь нас, пастухов, всех вместе, девять человек.

Навстречу все бежали люди. Крича и храбрясь, пробежало несколько рекрутов с берданками.

«Что теперь делается там, в овраге, в окопах?»

У дяди Федора глаза красные, лицо испуганное. Подгоняли мы молча, стегали плетьми жестоко.

Возле кузницы брат Самсона Терентий раздавал пики. Самого кузнеца не было. Он, наверное, там, возле самодельной пушки.

Огромное стадо промчалось по переулку. Погнали его полем, как можно дальше от села.

 — Слава богу! — проговорил дядя Федор, когда стадо погнали мимо лошадиного кладбища.

Тут дали скоту передышку. Овцы и коровы от сильного бега кашляли, чихали, как люди. Я посмотрел на кладбище. Был слух, будто тут закопали пристава, урядника и казачьего офицера. Вон две свежие насыпи.

 — Передохнем, дальше угоним, — оглянулся старик на село. — Туда, под овраг.

Село видно наполовину, до церкви.

Подошел овечий пастух Михайло.

 — У меня Санька тоже сел в окоп, — не то хвалясь, не то сокрушаясь, сказал он.

 — Пропади все пропадом, — испуганно вздохнул дядя Федор. — Разгромят деревню.

 — Наши тоже скоро не сдадут… Из Владенина на выручку бы успели.

 — Побоятся.

 — Что‑то пока ничего не слышно, — приложил Михайло ладонь к уху.

 — Переговоры будут. Потребуют главарей выдать.

 — На смерть?

 — Знамо. Сибирью не отделаешься.

 — На это наши не пойдут, — сказал Михайло.

Коровы, передохнув, начали есть. Солнце вот–вот выйдет. Дует ветер. Развести костер не из чего — ни деревца, ни сухого помета. Да и не до костра нам. Мы напрягли слух. Тишина пугала нас. Что‑то там делается — в селе, за селом? Я намекнул было старику, чтобы он отпустил меня, но старик сложил плеть вдвое и молча потряс ею. Я досадовал, что погнал стадо. Можно было бы спрятаться, не выгонять. И у меня созрел план. Вот бы мы вместе с Павлушкой, Степкой, Авдоней и другими ребятами засели в лесочке, в кустах, и как только казаки ворвались бы в улицу, мы осыпали бы их камнями из веревочных пращей. Кирпичей заготовили бы целую кучу… А теперь — сиди вот тут и зябни. Вспомнил отца, опять разобрал смех. И в то же время стало стыдно самого себя. Значит, отец не такой уж трус. Он не отстает от людей. Пошел туда, в окопы, с вилами. Отец сильный. У него огромные руки. Ничего, что он кстати и некстати шепчет молитвы.

 — Чу! — шепнул Михайло, и мы замерли. — Никак стреляют?

Коровы, овцы и телята разошлись по полю. Мы не обращаем на них внимания. Я прилег ухом к земле. Чудится, будто земля тяжело дышит, что в ней бьется сердце. Нет, это я дышу, и в моей груди бьется сердце. Часто–часто, как в кузнице молотки.

 — О–о-о! — воскликнули мы все сразу и посмотрели на родное село. Ничего не видно.

 — Холостым, — проговорил Михайло.

 — О–о! — воскликнули мы снова.

Раздался второй выстрел. Такие выстрелы мы, ребята, — да, наверное, и Михайло со стариком, — слышим впервые.

 — Из пушек, — проговорил дядя Федор.

Опять тихо. Лишь эхо, гудя, уходило в поля и овраги. Я посмотрел на коров. Некоторые подняли морды, как бы нюхая воздух.

Мы испуганно вскочили. Донесся особый, отличный от первых двух, выстрел. Он был яростный, злой, с треском. А вот почти такой же второй, вот третий. Снова тихо.

 — Что же это такое? — спросил Михайло. — Взрывы должны быть, а их нет… А–а, — догадался он, — это наши из самоделок пульнули.

Мы повеселели. Верно, вчера из них стреляли… Звук был не такой резкий, стреляли небольшими зарядами, а теперь, видно, заложили как следует.

 — Зря торопятся, — сказал Михайло. — Подождать бы, когда ближе подъедут.

 — Может, наскочили? — проговорил наш старик.

 — Слушайте, слушайте! Из ружьев…

Звуки ружейных выстрелов походили на хлопанье плетей. Хлопали и залпом, и в одиночку.

 — Пули сюда не долетят? — спросил дядя Федор.

 — Говорят, за семь верст достают, — ответил Михайло.

Вспомнил я о матери. Что с ней сейчас? Почему не уехала?

 — Глядите, глядите! — указал Ванька по направлению к лошадиному кладбищу. — Э, вон и па гору тронулись.

Словно муравьи, хлынул народ из села. Ехали на подводах, скакали на лошадях, просто бежали. Кое‑кто присел на ближних межах.

Опять трескотня. Эхо доносилось не из села, а с правой стороны, от оврага.

Третий гулкий выстрел раздался совсем неожиданно. Взметнулся страшный вихрь земли, затем раздался такой взрыв, что под нами дрогнула межа.

 — Как следоват, чугуном, — пресекшимся голосом проговорил старик.

Снаряд разорвался где‑то возле кладбища. Не успело стихнуть эхо, как снова рявкнул выстрел. В самой середине нашей улицы поднялся столб земли, бревен, клочьев соломы. Ударил набат.

 — Горит, горит! — закричал Ванька.

Дым, черный, с проседью, вывалил густым столбом. Хлынул вверх грозно, торжественно. Скоро показался огонь.

 — Ужель опять будут стрелять? — спросил дядя Федор.

Как бы в ответ ему снова бухнуло, и над селом, выше колокольни, появилось облачко. До нас донесся визжащий взрыв.

 — А–а, — протянул Михайло, — это картечь. Про нее покойник Иван рассказывал. Рвется вверху, а вниз осыпается градом.

 — Ах, сволочи! — выругался старик. — Что делают! Э–э, глядите, коровы‑то…

Сгрудившись, коровы, мычали, трясли головами. Все они смотрели на село, словно разумные.

 — Животное, а беду чует, — проговорил Михайло. — Овцы — тоже в куче.

Народ все бежал и бежал из села. Бабы несли грудных, мальчишки тащили узлы. Я вглядывался, нет ли нашей мамки. Может быть, она где‑нибудь сидит с ребятами на меже и плачет!

Опять ружейная пальба.

Пожар разросся. Горела не одна изба. Снова вымахнул столб дыма, уже в середине нашей улицы. 11збы там стоят кучно.

«Гагаре бы сгореть‑то», — пожелал я.

Солнце взошло из‑за тучи. Осветились поля и половина села. На церкви заблестели кресты. Всполох все гудел. Кто‑то смелый бил в набат.

 — Видать, наши крепко держатся, — с гордостью заметил дядя Федор.

 — А пушек больше не слыхать, — проговорил Михайло.

 — Гляди, верховые. Ужель дружинники отступили?

Два раза подряд ударили знакомые нам выстрелы. Били наши пушки. Едва смолкало эхо, как дважды злобно ответили им с горы. Первый взрыв поднял землю опять в конце улицы, второй — на середине села. И там занялся пожар.

 — Гореть всем! — махнул рукой старик, и на глазах его выступили слезы.

Верховые скакали полем. Их было пятеро. Они мчались, запрокинувшись на спины лошадей.