Отодвинуть тяжелую крышку было не так-то просто, и Камраль уже хотел идти за ломом, чтобы поберечь свои мускулы и сухожилия, но тут крышка наконец поддалась — медленно и со скрежетом. В последний момент у него возникло ощущение, что бетонная крышка уже не трется о бетон, а скользит, и только тут он вспомнил о змее. Но было уже поздно. Камраль услышал громкий всплеск; он заглянул в колодец и увидел, что змея упала туда. В такой холодной воде она неминуемо погибнет, подумал Камраль. И еще он увидел на гибком теле змеи огромное пятно. Камраль резко нагнулся, едва не свалившись вниз вслед за змеей, достал беспомощное существо из воды и положил в невысокую, по-зимнему сероватую траву рядом с колодцем.

Камраль никогда не видел другого ужа таких размеров; тело его было черным, а светлое пятно на голове напоминало корону. Из раны на животе струилась кровь. И лишь тут Камраль заметил, что змея на него смотрит. Левый глаз ее был обращен к профессору; казалось, боль мешает этому глазу закрыться.

Камраль не помнил, сильное ли у змей зрение, но решил, что у них обмен веществ замедлился уже настолько, что хорошо видеть она просто не может. И все же он спрашивал себя, способна ли еще змея осознать связь между своими страданиями и хорошо знакомой фигурой стоящего перед ней человека. Ему хотелось бы думать, что на это она уже неспособна. Камраль передвинул крышку и закрыл колодец, словно пытаясь поправить свою ошибку. Обернувшись, он увидел, что змея по-прежнему лежит, беспомощно изогнувшись у его ног и смотрит на него. Где бы он ни стоял, она не спускала с него взгляда, хотя ее глаз оставался неподвижным. Взгляд ее казался скорбным, полным упрека, но Камраль не знал, как прекратить ее страдания. Чувство вины и бессилия становилось все заметнее и мучительнее, и когда оно сделалось невыносимым, он принес лопату и вонзил ее в беззащитное тело змеи у самой головы.

Острая лопата разрубила змею на две части, но ни длинный, ни короткий обрубок даже не пошевельнулся. Эта очевидная беспомощность страдающего существа, его явная неспособность выразить свою боль, медлительность, с которой жизнь покидает принадлежавшее ей тело, привели Камраля в ужас, и в панке он стал рубить лопатой тело змеи. Он почему-то все время метил в голову, но в своем неистовом порыве никак не мог попасть; голова, невредимая, лежала перед ним, и ее глаз неотрывно смотрел на Камраля. В этом взгляде запечатлелась вся боль, причиненная им несчастному созданию, которое он смертельно ранил в живот и обезглавил. Камраль понимал, что все это ему только кажется и такие мысли приходят к нему из-за напряжения, которое не оставляет его уже целую неделю; он знал, что поддаваться подобным ощущениям опасно. Решив не дожидаться, пока эти чувства окончательно возьмут верх над разумом, он подобрал лопатой кровоточащие куски змеиного тела, отнес их к ограде и выбросил далеко в серовато-зеленое поле озимой пшеницы. Голова змеи описала в воздухе плавную дугу, обрубки тела, вращаясь, летели по сложным траекториям и казались очень тяжелыми. Последним исчез среди стеблей змеиный хвост, и Камраль громко произнес: «Кончено!»

Вечером он обычно выпивал на террасе бутылку красного вина и и выкуривал сигару. С террасы открывался хороший вид, и Камраль любил сидеть там даже зимой, глядя, как какой-нибудь зверь осторожно выходит из леса. И закаты здесь были не такие как в городе. Здесь он прямо-таки физически ощущал таинственность небесной механики и бесконечность Вселенной. Но для этого ему нужно было остаться одному. Он ни с кем не мог делиться этим чувством. К счастью, жена появлялась здесь не слишком часто, ее мечта о сельской идиллии не сбылась, и она предпочитала акустику концертных залов звенящей тишине вечернего леса. А закаты, которые так любил Камраль, для его жены означали просто скучный и слишком ранний конец дня.

Одиночество было для Камраля чем-то вроде контрастного душа: глядя в небо, он остро ощущал свою микроскопичность по сравнению с просторами Вселенной, но именно самоуничижение делало для него возможным опьяняющий духовный взлет. Он, Георг Камраль, чувствовал себя представителем того вида живых существ, который был рожден природой, но сумел с нею совладать силой своего коллективного разума. Раньше силы природы считались столь могущественными, что люди, стремясь сделать их хоть немного доступнее, изображали их богами; теперь эти силы познаны и названы. Природа оказалась смешным карликом; вместе с таинственностью она утратила и свою власть над людьми.

Но в этот вечер все было не так. На вкус вино оказалось противным, а холодный свет зимнего солнца, преломляясь в бокале, придавал ему цвет, который заставил Камраля вспомнить об окровавленном теле змеи. И даже в теплой шубе ему сделалось зябко. Он почувствовал, что случилось нечто непоправимое… И ведь колодец-то он открыл без всякой надобности, просто от нечего делать. Теперь Камраль изо всех сил старался подыскать для своих действий какую-нибудь другую причину, но не мог. Из крана можно было набрать холодной и прозрачней воды, центробежный насос в подвале работал превосходно, а санитарная инспекция весной дала, как обычно, самое положительное заключение, подтвержденное самим Робертом Виттигом.

В колодце Камраля, в отличие от соседних колодцев, почти не было нитратов и нитритов, а содержание органики оказалось гораздо ниже нормы. Эту воду вполне могли пить даже маленькие дети. Она была прозрачной и ничем не пахла. Так говорилось в заключении. Внизу стояла печать, а еще ниже Виттиг приписал от руки несколько дружески-приветственных слов.

Так зачем было идти к колодцу? Абсолютно незачем, удрученно сказал себе Камраль. Угнетала его, с одной стороны, мысль что он совершил нечто совершенно бессмысленное, а с другой — тот бесспорный факт, что его прославленный интеллект дал короткий, но чреватый последствиями сбой. В решающий момент его мозг проявил себя как недостаточно точный прибор и не учел определенных обстоятельств, что и привело к несчастью.

Камраль чувствовал себя униженным этим первым поражением своего разума и воспринимал происшедшее как сигнал тревоги — вот почему последствия этого сбоя казались ему особенно серьезными. Он знал эту змею уже пятнадцать лет; старик Корге, расставаясь с участком, настоятельно просил его заботиться о змее. «Сколько я себя помню, она все зимует в этом колодце, — говорил Корге. — Шутка ли?! Ведь еще мой отец знал ее и весной непременно ставил у колодца миску с молоком — для нее, чтоб ей легче было отойти после спячки. И колодец… — В этом месте своего не раз и не два повторенного рассказа Корге всегда делал многозначительную паузу —…колодец никогда не пересыхает, любая засуха ему нипочем. Другого такого колодца не найдешь во всем селе». Корге даже хотел вписать змею в договор о продаже участка. Девушка, оформлявшая бумаги спросила, нет ли у этого участка каких-либо скрытых особенностей о которых покупателю следует знать, и Корге подробно рассказал об удивительном постоянстве змеи, уже десятки лет живущей на одном и том же месте, и об исключительных качествах колодца, которые, возможно, как-то связаны с этой змеей. Однако девушка решила, что такие суеверия с юридической точки зрения никакого интереса не представляют. Верить во все это или не верить — дело покупателя. Ведь профессор Камраль — физик, пусть он и решает.

Теперь Камраль с удивительной ясностью вспомнил этот разговор и все свои встречи со змеей. Особенно запомнились те случаи, когда он видел ее первый раз в году — весной, после зимней спячки. Тогда змея смотрела на него долгим, прямо-таки бесконечно долгим взглядом, словно очень старалась припомнить что-то, но не могла. Видимо, рептилии тоже способны запоминать приятные и неприятные для них события и соответствующим образом реагировать, хотя центральная нервная система у них примитивнее, чем у млекопитающих и птиц. Маленькие ужи, едва вылупившись из яйца, уже знают о жизни все, что им необходимо. Они хорошо знают, что они могут есть, как надо охотится, кого и чего нужно бояться, куда можно спрятаться и на крайний случай — как надо защищаться.