Он сперва относился с сомнением к кислородным аппаратам, особенно к замкнутой циркуляции. После одного из совещаний по кислороду (он был вторым специалистом в этой области) он сказал мне: «Я действительно думаю, что наилучший шанс — это подобрать двух парней, которые смогли бы подняться без него». И в начале мая перед разведкой стены Лхоцзе, в процессе которой должны были использовать аппараты с открытой и замкнутой циркуляцией: «Мы знаем, что до Южного Седла можно добраться без кислорода. Вопрос в том, можно ли туда добраться с ним». Между тем он все же склонился к применению кислородных аппаратов и, к своему же удивлению, к схеме с замкнутой циркуляцией. Но это уже другая история.

Грегори (Грег) был самым низкорослым в нашей команде. Его худоба подобно Смайсу не позволяла ему терять вес в горах, ибо нечего было терять. С умилением можно вспоминать теперь наши старые споры об «идеальном» телосложении восходителя на Эверест, учитывая наличие столь разных фигур, как у Грега и Тома Бурдиллона, генерала Нортона и Уэджера, Эда Хиллари или Раймонда Грина и Чарлза Эванса. У Грега было преимущество — его малый вес, меньшая энергия, требуемая на подъём. Единственное место, где он мог пожалеть о своей легковесности,— это брод через быструю Лобуе-Кхола. Возможно, именно из-за малого веса он не любил ничего таскать (за исключением фотокамер), если этого можно было избежать. У меня осталась в памяти живописная фигура Грега, стоящего под дождем вне палатки, около своего тяжелого рюкзака. «Эй, что произошло с шерпами? Рюкзак промокает!» Однако, когда это было необходимо, он поднял почти такой же груз выше Южного Седла.

Грегу, который работал директором транспортного агентства в Блэкпуле, досталась, естественно, обязанность обеспечить организацию нашего движения на всем пути до Катманду. Перед отъездом мы получили хорошо отпечатанные документы, касающиеся денег, билетов, дат и прочего. Будучи в передовом отряде вместе с Чарлзом Эвансом, Грег организовывал и дальнейшие этапы пути. Кроме того, он должен был заниматься и фотосъемкой, причем с одинаковой непринужденностью снимал все подряд по всем направлениям. Чаще всего мы видели его маленькую фигуру, когда он стоял с согнутыми коленями, склонившись над штативом, и сосредоточенно ворчал, оскаливая зубы. Шерстяная ермолка с кисточкой и две или три добавочные камеры, висящие на плечах, дополняли картину. Я провел неделю с Грегом и группой шерпов, переносящих грузы между лагерями III и IV. Его походка была исключительно ровной, его движения отличались точностью весьма опытного альпиниста. После самого Джона Грег был в альпинистской группе старшим по возрасту. Каждый день он шёл во главе второй связки (для фотографирования), одетый так элегантно, как будто он только что вышел из фешенебельного отеля: чисто выбритый, усы подстрижены, два совершенно равных кольца нейлоновой верёвки, свисающие из двух карманов рюкзака. Будучи сам весьма неорганизованным, я восхищаюсь аккуратностью в горах; восхищаюсь лучшим, но следую примеру худшего.

Я знал, что Грег славился как абсолютно надежный восходитель. Он был способен подниматься до границы своих человеческих возможностей, однако не превышая опрометчиво эту границу.

Эда Хиллари я впервые встретил в Катманду, однако знал о нем и раньше благодаря репутации, завоеванной им во время разведки Эвереста и в экспедициях на Чо-Ойу. Его длинное лицо, резко очерченная челюсть и улыбка «до ушей» стали теперь знаменитыми. Однако первым моим впечатлением была необыкновенная длина его рук и ног. Эд не был самым высоким, я думаю на эту честь мог бы претендовать Том Стобарт, но, без сомнения, он был самым длинным. Его угловатая фигура, казалось, специально создана для лазанья. Прижавшись к склону, Эд легко поднимался, проходя при каждом движении огромное расстояние. Еще до отъезда Эрик Шиптон как-то сказал мне: «Он может лезть даже слишком быстро». Однако этого не случилось.

Возможно, среди нас Эд был тем поклонником гор, к кому больше всех пристало бы слово «страсть». В лагерях, и особенно когда он был в возбуждении от перспективы восхождения на Эверест, от него можно было услышать мешанину рассказов о вершинах, рекордных переходах и о перспективах, о восходителях и восхождениях. Когда он стоял на высшей точке земного шара, его взор был прикован к Макалу, и уже тогда он намечал путь для восхождения в следующем году. Ради Эвереста он был готов даже использовать кислород, несмотря на личное желание сделать попытку подъёма без него.

В Передовом Базовом лагере привычной картиной была фигура в ковбойке. Это Эд, согнувшись, налаживал кислородный аппарат или чистил примус. Ему же приходилось заботиться об аппарате Тенсинга. Когда ночью 29 мая мы, лежа в палатке, обсуждали вопрос о заключительном штурме, нам было ясно, что мастерства Хиллари хватит на обоих.

В предыдущих экспедициях Эд кое-что усвоил из языка урду, чтобы хоть как-то объяснить шерпам, что ему нужно, и они охотно отвечали на его веселое обращение и дружеский смех. Любой рассказ, сдобренный смехом, вызывал овации. С Тенсингом он всегда говорил по-английски, и начиная с первого же совместного выхода оба, по-видимому, хорошо «сходились». По-английски Тенсинг говорил неважно, однако в лице Эда он должен был найти, конечно, более подходящего собеседника, чем Раймонд Ламбер в предшествующем году. Ламбер вообще не говорил по-английски, однако они как-то понимали друг друга. Эд был сговорчивым в значительно большей степени, чем это можно было ожидать от человека, который сам себя характеризовал как «жадного до руководства». На Канг-Чо (в период акклиматизации), в Цирке, на первом участке стены Лхоцзе я был ведущим, причем, в двух последних случаях ни у кого не спросясь. Один из членов экспедиции как-то сказал: «Хочу попробовать ходить под начальством Эда. Это более спокойно».

При решении любой задачи Эд развивал лобовую атаку, Для каждого вопроса у него был прямой ответ. Так было и на Эвересте: «Давайте, попробуем!» и «Должен сказать, что мне нравится эта штука с открытой циркуляцией». Штурм был успешным, ответ простым. А что потом? Человека не должна покидать скромность, даже если он поднялся на высшую точку Земли. Он не должен меняться. Когда репортеры в Катманду нажимали с вопросом: «Кто же именно первым вступил на вершину?», он нам признался: «Я не хочу говорить им, что это был я, это звучит бахвальством». Подобная скромность в сочетании с уверенным мастерством и с дружеской откровенностью, присущей новозеландским альпинистам, составляет портрет восходителя, достойного величайшей вершины мира.

Имя Джорда Лоу связывается у меня весьма тесно с именем Эда, ибо сильнее всего в мою память врезалась ночь 29 мая, когда мы все трое лежали в палатке «Мид» на Южном Седле и толковали о следующем дне.

Джордж участвовал вместе с Эдом в Новозеландской экспедиции в Гарвал в 1951 году. Он был также членом прошлогодней экспедиции на Чо-Ойу, после которой оба поднялись на очень трудную вершину Нуп-Ла и совершили ещё несколько замечательных по скорости и блестящей ледовой технике восхождений. Джордж, так же как Эд, был долговязым, но более стройным и на первый взгляд выглядел менее выносливым. Однако совершенный им подвиг, когда он провел девять дней, работая на стене Лхоцзе, и затем, спустившись, присоединился к транспортной группе в лагере на гребне, остался непревзойденным в течение всей экспедиции. Подобно другим новозеландцам, он был прежде всего мастер ледовой техники и в этой области вполне мог бы платить той же монетой нашим скалолазам, когда они вели рассказы об ужасающих отвесных британских скалах.

Оба Джорджа были неподражаемыми юмористами. Джорджу Лоу в этом помогала его выразительная физиономия комика: с острым носом и слегка скошенным подбородком, а также мгновенно исчезающий с потрясающим эффектом зубной протез.

Джордж настолько изучил кинодело, что смог выполнить все киносъемки на высоте и частично на ледопаде. Юмор Джорджа смягчал столь типичные для него прямоту и искренность. Фактически создавалось впечатление, что он и Эд рассматривали любую задачу предельно просто, решая её со смехом и без всяких тонкостей. Джордж никогда не ссылался на то, что он не успел обдумать тот или иной вопрос, и никогда не уклонялся от ответа из-за «политических» или иных причин. Об одном случае дипломатии следует все же упомянуть. В лагере VII мы говорили стене Лхоцзе, и я похвалил работу, которую Джордж проделал, прокладывая путь. «Ну да, это так,— ответил он,— однако о тебе судят по тому, как высоко ты заберёшься, а теперь, по-видимому, я вряд ли дойду до Южного Седла».— «Ничего подобного,— возразили мы — главную роль играет работа, которую ты проделал» — «Ладно, конечно, и я так считаю». Я думаю, что уже тогда в его голове назревала идея: именно ему суждено установить лагерь на гребне, на высоте 8500 метров.