Ранней весной косимые залежи покрываются крупноцветной россыпью горицвета. Его здесь больше, чем одуванчиков или лютиков на майском лугу. Рядом с ним как-то незаметны гусиный лук и бледненький гиацинтик. Горицвет — не подснежник: раскрывая бутон за бутоном, он растягивает цветение чуть ли не на месяц. Но настоящий цветочный карнавал — в начале лета. В это время многие пойменные луга по сравнению с залежами выглядят беднее.

Тут и пахнущий ванилью бледно-сиреневый козелец, и колокольчики, куртинки ярко-фиолетового мышиного горошка, белые шарики горного клевера и пурпурные — альпийского. Низкорослая светло-лимонная ястребинка соседствует с высоким лабазником, или таволгой, ломонос — с нивянником, который часто называют ромашкой. На каждом прямом стебле ломоноса — единственный цветок: четыре густо-синих лепестка и пять-восемь пар листьев. Ломонос не разворачивает все листья разом. Молодые листья первой, нижней пары сложены краями друг с другом наподобие створок ореха, без малейшего зазора. В «орехе», как бутон, сидит вторая пара, в ней — третья и т. д. В последней — настоящий бутон. Каждая пара сидит на стебле под углом 90 градусов к соседним. Опадут лепестки ломоноса, и на месте каждого цветка долго колышется под ветром пышный белый «парик» — плоды с пушистыми хохолками.

Можно называть и называть травы, заметные и незаметные. Но сколько бы ни было высоких султанов лабазника, глаз непременно остановится на низенькой румянке, стройной, сверху донизу в красных цветках, одиноко стоящей среди дружной семьи тонконога. Тут же иван-чай, вязель, валериана, короставник, подмаренник и марь сурочьи ягоды: есть такая травка сродни лебеде, семена которой одеты яркой, сочной мякотью цвета спелой красной смородины.

Так цветет залежь днем. Вечером, когда стихает ветерок и засыпают ковыли, а сумерки медленно стирают краски цветущей степи, белыми свечами распрямляются смолевки. Какую-то торжественность придают степи в надвигающейся темноте или в предрассветной мгле эти растения-призраки. Их белизна видна в любой ночи. А с первыми лучами солнца поникают цветочные кисти, закрываются цветки до следующего вечера.

Рядом с косимыми залежами пять некосимых участков, где со дня их заповеданья ни разу не звенела коса, куда никогда не заходило стадо, не было даже маленького пала. Местами эти залежи стали непроходимыми от сплошных зарослей колючего боярышника, терна, шиповника и жимолости. Дикие груши и яблони похожи на гигантские шатры. Все это: шиповник, груши, боярышник, терн — занесено сюда зверями и птицами. До одной залежи долетели из соседней полосы крылышки остролистного клена, до другой — семена березы, и растут там лесные деревья в окружении степных трав. Вольно на этих залежах степному миндалю бобовнику, иван-чаю, крапиве. Кто какое место успел захватить, тот его и держит, не пуская других. Все-таки, чтобы степь оставалась степью, должны топтать ее стада, не лишне и косой помочь степным травам избавиться от соседства крапивы и бобовника, хотя бы раз в несколько лет ранней весной отдавать ее огню. Все это было в настоящих степях, пока они не стали полями.

Скоро солнцеворот. Струятся на легком ветерке блестящие перья ковылей, цветет разнотравье, и только белесые и желтые, пятнистые и полосатые стены обрывов и оврагов, размытые полуденным маревом, выглядят издали безжизненными плешинами на зеленых равнинах. Но как раз у таких стен, пробитых узкими отверстиями норок, можно встретиться с самыми красивыми птицами степей и речных долин — семицветными щурками.

Глаза еще не различают в дрожащей дали ни одного птичьего силуэта, а уже слышны доносящиеся оттуда негромкие журчащие трели. Потом появляется раскидистая ветла на берегу крошечного прудика. Из ее густой кроны торчат две длинные сухие ветки, на которых, блаженствуя под горячим солнцем, сидят девять расписных птиц, убаюкивая друг друга тихим говорком, который отдаленно напоминает пение полевых сверчков, но без сверчковой монотонности. Хотя щурки и не одноголосы, их «язык» довольно бедноват звуками, но молчаливы они бывают лишь в редкие минуты.

Своим приятным журчанием щурки встречают восход солнца, им же провожают светило вечером. Оно весь день звучит в птичьей колонии как успокаивающий сигнал. Им обмениваются птицы на дневном и ночном перелете, им извещают о первом и последнем днях пребывания на родине. Это журчание относится к тем тихим звукам природы, которые слышны на большом расстоянии так же отчетливо, как и вблизи. Когда в сентябрьском небе первая журавлиная станица обгоняет последнюю стаю щурок, к земле с двухсотметровой высоты доносятся почти с одинаковой громкостью и частые трели щурок, и трубные голоса журавлей.

Даже дневное знакомство с щурками не облегчает определения места, откуда звучат их голоса, и расстояния до него. Негромкие, они слышны за версту; перекликается пара, кажется — десяток; высматриваешь птиц в поднебесье, а они реют за спиной. Любят эти трели многие незаурядные пересмешники, встречающиеся с щурками на пролете или живущие с ними рядом. На что привередлив к чужим голосам певчий дрозд, у которого и своих песен достаточно, но добавляет он, как украшение, к собственным коленам тихое журчание птицы-радуги.

Когда у колонии золотистых щурок появляются пустельга, сорока, лиса, собака, змея, первая заметившая опасность птица обрывает журчание и подает отрывистый, но тоже негромкий сигнал тревоги, который чуть похож на первый удар двусложного перепелиного «боя», но звучит значительно мягче. Этот сигнал подхватывают все находящиеся поблизости щурки и, не делая попыток отогнать хищника или вора, беспрерывно повторяют его, пока не минует опасность. И опять над рекой или оврагом слышится их успокаивающий говорок.

В отношениях со своими щурки уравновешенны. Колониальным птицам вообще чужда агрессивность в той форме, в которой она проявляется у видов, гнездящихся отдельными парами и защищающими гнездовую территорию от вторжения сородичей. В колониях короткие ссоры случаются лишь из-за кажущегося или действительного посягательства соседа на гнездо (кража материала или яиц). У щурок нет видимых причин для недовольства соседями, и жизнь в их поселениях протекает мирно. Но если и случается у них воздушный поединок, то он скорее напоминает танец эльфов, но только при солнечном свете, чем птичью драку. В нем не бывает зачинщика, не бывает побежденного. Повиснув друг перед другом, сверкающие птицы едва соприкасаются кончиками крыльев, не угрожая острыми клювами. Их спокойные голоса не выражают недовольства, что делает сцену похожей на утреннюю встречу двух друзей, в которой они дают выход избытку энергии. И когда птицы разлетаются, возникает невольное сожаление, что их встреча была такой короткой.

Гнезд щурки не строят. Это птицы-землекопы, и роют они в отвесных стенах обрывов длинные, до двух метров норы. В конце узкого, чуть изогнутого коридора выкапывают довольно просторную пещерку, под сводом которой могут свободно уместиться пять-шесть птенцов. Трудно сказать, кто из пары выбирает место для норы (кажется, самец), но копают ее по очереди обе птицы. Скорость работы зависит лишь от плотности грунта: в песке — самая высокая, в глине и лёссе — поменьше, в мелу пробить ход труднее всего. В меловых стенах норы у щурок короткие, но зато служат птицам годами. Щурки не очень настойчивы, вернее, не очень усердны в работе, и рытье у них чередуется с длительными перерывами. Каждая птица работает, сколько ей хочется, но самец — вдвое-втрое больше по времени, и может быть, даже вчетверо по объему выброшенного грунта, чем самка. Если в начале рытья встречается препятствие, которое не пробить клювами: камень, толстый корень — птицы начинают рядом новую нору и тогда работают усерднее, наверстывая упущенное время.

Самец начинает работу с такой энергией и решительностью, словно намеревается завершить ее в один приступ. Вцепившись в стену короткими лапками и опершись, как дятел, на хвост, он с каким-то исступлением принимается долбить твердую глину чуть приоткрытым клювом, как бы выщипывая ее, с яростью дергает тонкие травяные корешки. Маленькая ниша на глазах превращается в штольню, птица забирается в нее и там работает уже в другом положении, выбрасывая искрошенный грунт лапками. А самка в это время сидит, прицепившись к едва различимому уступчику рядом с выходом, тихонько и нежно журча, что все, мол, вокруг спокойно. Щепотки песка или пыли могут лететь из норы прямо ей на голову, но она только щурится и отряхивается, не покидая поста.