А молодое поколение остается жить поблизости от родной колонии до глубокой осени. Отгорят по берегам кленовые костры, отшелестит листопад, прозрачной станет речная струя, ночные заморозки будут прохватывать до дна дорожные лужи и напаивать забереги по тихим местам, пройдет валом северная птица, а молодые чайки все еще не улетают — остаются до ледостава. Одеты тепло, прокормиться, пока мороз не разделил твердой преградой воду и воздух, легко, ночевать на открытой воде безопасно. Теперь, когда Дон ниже атомной электростанции не замерзает даже в большие морозы, чайки остаются на зиму. И с ними, как и у скворцов, одна на сотню молодых — взрослая.

Плывут на весенних льдинах вороны, иногда перелетают друг к другу и ссорятся, как будто это последняя льдина на свете. А из-за высокого берега вылетают одна за другой птичьи стаи. Шумит река. Шумит перелет на разные голоса, а слышнее всех крики чаек. Вот еще одна стая летит над самой водой. Птицы едва не касаются ее глади кончиками крыльев. Каждая будто любуется собой. Вода грязная, но небо в ней и птицы чистые. 

После многоснежной зимы дружная весна превращает маленькую Усмань в большую реку. Журча и вспениваясь, бежит вода через заросли ивняков, осыпанных нетающим снегом пушистых сережек. Застревает в кустах плавучий мусор, и как на спасательных плотиках, сидят на нем рослые водяные крысы и мелкие полевки, выжитые из нор стремительно накатившим половодьем. Другие забираются на ольховые пни, отсиживаются под берегом и, когда проходишь мимо, испуганно бросаются в воду, а вынырнув, резво плывут к затопленным кустам. Не так опасна для них весенняя стихия, как собравшиеся на берегах пернатые и четвероногие хищники. Повсюду попадаются обрывки пушистых шкурок — остатки пиршества канюков, коршунов, луней, ворон, горностаев и норок.

Объевшиеся канюки с набитыми зобами лениво слетают с прибрежных деревьев, а сытые норки спят так сладко и крепко, что не могут их разбудить ни яркое солнце, ни сварливое стрекотание дроздов-рябинников, ни скрип и стук лодочных весел. Одну удалось обнаружить по хвосту. Свесив его почти до самой воды, зверек безмятежно спал, свернувшись в развилке четырех ольховых стволов, поднимающихся от одного комля, на котором до спада воды мог бы отсидеться взрослый бобр. Через широкую щель между стволами был виден светло-дымчатый бок с голубоватой подпушью. Откуда могла взяться здесь цветная американская норка?

Когда-то зоологи смогли предупредить необдуманный выпуск на Усмани диких американских норок, не без основания опасаясь, что крупные и сильные переселенцы быстро вытеснят из лучших угодий местных европейских норок и изведут русского выхухоля — реликтовый вид, который из-за рыбного браконьерства становился все более угрожаемым. Однако американских норок стал разводить зверосовхоз, через территорию которого медленно сочится один из маленьких притоков Усмани. По этой дороге и попали первые беглянки на реку. На ее берегах стали встречаться норки, близкие по окраске меха к настоящим дикарям, и жемчужные, голубые, сапфировые и даже белые. Однажды в дневнике егеря в середине мая появилась запись: «На бобровой хатке видел крупного горностая в зимнем наряде». О норках егерь ничего не знал, в биологии зверей разбирался слабо, поэтому, увидев черноглазую белую мордочку, не обратил внимания на малиново-розовую пуговичку носа и на то, что не бывает в мае белых горностаев.

Спавшая на ольховом ложе норка была из того же зверосовхоза, или ее родители были оттуда. Поэтому и спала, как сытый кот на теплой крыше, которого не может разбудить даже шумное воробьиное сватовство. Каждый год нескольким зверькам из десятков тысяч какой-то случай меняет судьбу, превращая обреченных животных в вольных охотников. Забываются тесные клетки, соседи, вкусный корм, взамен всего этого появляются собственная нора, вода и солнце, живая рыба, лягушки, мыши, водяные крысы. На чистой реке голодным не будешь. Беглянки становятся хозяйками берегов, не встречая на них ни конкурентов, ни врагов.

Выращенный в неволе сапсан, оказавшись на свободе, через несколько дней может погибнуть от голода в тех местах, где дикий сокол не стал бы тратить на охоту более десяти минут в день. Погибнет не от того, что слабее вольного или летает хуже его, а потому, что не обучен приемам соколиной охоты. Львица, выкормленная людьми, с большим трудом будет добывать себе пищу в саванне, кишащей антилопами, свиньями и другой львиной дичью. Инстинкт инстинктом, но родители закрепляют его у детей играми и обучением, доводя умение до того уровня, при котором молодняк может прокормиться сам. А норка, десятки поколений предков которой жили в маленьких клетушках, получая приготовленный на кухне совсем не норочий корм, не видя водного простора и неба, после того как оказывается на воле и добирается до реки, начинает все делать так, как будто здесь родилась и как будто тут испокон веков обитали все ее родичи. Она не только ловит нужную добычу, плавает и ныряет, копает нору и строит в ней гнездо. Все в ее поведении начинает подчиняться не разрушенному неволей инстинкту: как охранять участок от вторжения соседей, как повстречаться с ними в предвесеннюю пору, как избежать опасности.

Заселив сначала низовья Усмани, беглые норки и их потомство стали быстро осваивать берега реки Воронеж, верховье водохранилища, появились на территории Воронежского заповедника. Это стремительное завоевание новых угодий происходило под охраной охотничьего закона, запрещающего промысел норки в бассейне Дона. И опасения за судьбу европейской норки и живого ископаемого — русского выхухоля оправдались: давно не видно местной норки, а учет поголовья выхухоля показал, что в этих местах его популяция держится на волоске. Обрели нового врага водоплавающие и околоводные птицы. Остающиеся зимовать на маленьких полыньях утки, лысухи, поганки обречены, если их обнаруживает норка. Утки после первой потери еще спасаются бегством, а лысухам и чомгам, если нет простора для разбега, нет спасения: норка всех переловит ночами.

Однако в поведении норок, которые родились в неволе, остался довольно прочный отпечаток клеточного содержания: они беспечны, доверчивы вплоть до полного отсутствия страха перед человеком.

Как-то по перволедью на одном из усманских плесов рыболовы едва успевали таскать из лунок ершей, мелкую плотву, окуньков-маломерок. И никто в азарте этой охоты не заметил, как в переплетении корней под обрывистым бережком появилась бежевая норка с розовым носиком и розовыми глазами. Щурясь, словно спросонок, на яркое солнце, она постояла на задних лапках, а потом уверенно поскакала к рыбаку, который сидел поближе, схватила еще не застывшую плотвичку и с рыбешкой в зубах исчезла среди корней. Вскоре снова вышла наружу и опять направилась к раскиданным по льду рыбкам. Но хозяин быстро сгреб их сапогом в кучку, а зверьку протянул только что вынутого из воды живого окуня, посвистев при этом, как свистят собаке. Норка безбоязненно и даже как-то вежливо взяла подношение, отнесла его в нору, а потом еще раз десять подбегала к рыбаку и не получала отказа. Кое-кто в шутку улюлюкал ей вслед, но она не пугалась и прыти не прибавляла. Унеся последнего окуня, норка не показывалась до самого вечера. Но когда на льду никого не осталось, она и еще двое поныряли в незамерзшие лунки и порыбачили сами.

Всю зиму норки больше не появлялись, и нигде не было видно их следов: ведь мог кто-то позариться на шкурки доверчивых зверьков. Однако с началом летнего сезона, когда заядлые удильщики заняли на рассвете любимые места, у того самого обрывчика из росной травы вынырнула изящная светлая норка, безбоязненно остановилась около сапога рыболова и выжидающе посмотрела ему в глаза. У человека, наслаждающегося в такие минуты своим единением с природой, завороженно глядящего на поплавки, но успевающего заметить, как мимо пролетает синим огоньком зимородок, как плывет в воде отражение полусонного коршуна, как редеет над рекой туман, не может возникнуть противоестественное желание поймать, пугнуть или ударить стоящего рядом зверька с удивительно серьезным, но не заискивающим выражением аккуратной мордочки. Такого гостя можно только угостить, и первый пескарик, еще не успевший уснуть в садке, осторожно, чтобы не оборвалось восстановленное знакомство, был преподнесен норке. Контакт между полудиким животным и человеком закрепился маленькой рыбешкой так прочно, что в конце концов вслед за норкой-матерью к рыбаку стали подходить и ее детеныши.