— Это за что было? Раньше вы, есаул, за Расею боролись, как сами говорили, а сейчас никак не пойму, то ли за немца, то ли за японца.
— Ну хватит, хватит, поговорили и ладно, а то еще переругаемся чего доброго.
— Не переругаемся, ваше благородие, нам ведь делить нечего.
— Нечего? А ты подумай. — Дигаев попытался сделать свой взгляд прежним, двадцатилетней давности: жестоким и пронизывающим, от которого иной раз взрослые мужики бухались перед ним на колени, теряли перед казнью присутствие духа.
Но дед Гришаня невинно глядел на него, хотя Дигаеву за этой кажущейся невинностью чудилась усмешка.
— Не забыл еще, что вы с отрядом хорунжего Васильева под Якутском прятали? Ну, чего молчишь, старик? Или попросить твоего дружка Магалифа, чтобы он напомнил?
Дед Гришаня скользнул глазами по Магалифу:
— А, так ты про те ящики из-под артиллерийских снарядов? Чего же не помнить, помню, но мне-то какое до них дело? Мне велели — я ямы копал, приказали — засыпал ящики.
— Ты с тех пор так больше там и не был?
— Опять старые вопросы. Я ведь уже говорил мужикам, что приходили из-за кордона десяток лет назад, — мне до чужого имущества делов нету. И вообще, мало ли что когда-то было? Мне чудится, что я там не бывал, ничего не видал и о ту пору на свете вроде бы не живал вовсе.
— А знаешь, что в ящиках было?
— Я бы сбрехал, что нет, но ведь Магалиф продаст: мы с ним в один из них заглядывали. Выходит, знаю.
— И место сокровенное никому не показывал? Побожись! Перед иконой побожись, старик! Если соврешь, так сожрет тебя геенна огненная.
— Будя! Что вы, ваше благородие, ко мне как репей прицепились? Я через геенну огненную по жизни прошел, чего же мне ее на том свете бояться? А побожиться, пожалуйста, — старик размашисто перекрестился, — вот вам крест, никому из чужих и домочадцев не показывал то место и думаю, что даже и сам не вспомню его, холера его знает.
— А вот вспомнить, дед Гришаня, придется. Большие люди нас за теми зелеными ящиками послали. Такие большие, что и упоминать их в этом курене неловко. И ты обязан нам помочь. Тебя ведь от присяги на верность царю и отечеству никто не освобождал. Покажешь? Не то…
— Не стращай нас, пужаные уже, с вами Володька Магалиф едет, он куда моложе, значит, и памятливее меня, вот он и покажет. А я, со своей стороны, цидульку нарисую, там все пропишу, что, может, вспомню. Вы там на месте все и сверите: что-то он припомнит, где и мой план поможет. Место приметное.
— Идем и безо всяких.
— Но куда же мне на старости лет зимой тащиться, язви тебя в почки? И старуху на кого оставлю? Ведь это не на день-два. Да скажи я ей сейчас такое, она и меня и вас так ухватом, ваше благородие, отделает, что никакие припарки не помогут. Никак нельзя мне ехать, мил человек, лекари уже лет пять грудную жабу вылечить не могут. А с ней мне только на печи лежать в силу, ей-богу. Оттого и охоту забросил, сердце от ходьбы, бывает, запрыгает, забьется, и впрямь как лягуха.
Как ни уговаривал есаул деда Гришаню, тот ехать в Якутск не согласился. А когда к уговорам подключился было Ефим Брюхатов, дед так зыркнул на него своими глазищами, что тот больше и слова не сказал.
— А ну его к бесу, — пожаловался он потом ротмистру Бреусу, — всю жизнь в тайге прожил, наверняка с лешими водится, в приятелях у нечистой силы. Такой где-нибудь в бочажине утопит, и поминай как звали.
«По донесению начальника пограничных войск Забайкальского округа, японцы продолжают оборонительные работы вокруг Хайлара, особенно в районе горы Оботу и дальше на восток. В городе все казармы заняты войсками, вокруг города много палаток.
…в Хайларе отмечено появление двадцати тяжелых танков, вооруженных двумя пушками и пулеметом каждый.
На реке Хайлар-Хе (близ Хайлара) проводились занятия по наводке понтонных мостов, участвовало до пятисот солдат и тридцать-сорок больших лодок.
Продолжается офицерское наблюдение за нашей территорией. В городском департаменте г. Маньчжурия организовано русское сыскное отделение, начальником которого назначен бывший полковник Власов. Двадцать второго июля тысяча девятьсот сорок первого года полицейским г. Маньчжурия розданы маузеры и винтовки. Сборы белоказаков в Трехречье распущены, но всем приказано быть готовыми и по вызову явиться немедленно.
Двадцать пятого июля состав белоэмигрантского бюро в Маньчжурии должен выехать в Харбин на съезд, на котором якобы будет обсуждаться вопрос об организации русского государства и формировании белогвардейского правительства».
После ужина сотник Земсков поинтересовался:
— Дедуля, а банька у тебя есть?
— Как же это у меня бани может не быть, милый? Али я не рожден, не крещен, али я чужой век заел? Такая банька, что выйдешь омоложенный лет на пяток. Тут же и на баб потянет. Пока бабка на стол готовит, вы уж позаботьтесь о себе, наносите в кадки воды. До реки здесь два шага по тропинке, а там у меня чардап очищен — прорубь для лова рыбки. Давайте, сынки, давайте, всем обществом — так там и работы на двадцать минут. А то ведь после ужина вас не поднять. Да неужто вам и вправду баня нужна? Вы ведь в чужой державе, поди-ка, по полгода не моетесь? У меня приятель есть, так он все зубоскалит: дескать, первые два месяца после бани всегда хорошо себя чувствует… Да шутю я, чего ты осердился? Старуха уже с полчаса как вашему Савелию баньку показала, он ее топит, потому и к ужину не поспел. Бабоньку вашу мы в избе с бабкой выпарим. Прямо в печи. Чего смеешься? Думаешь, опять шутю? Угли все из раскаленной печи выгребем, все там выметем, на пол настелем мокрой соломы, а она туда с запасом воды влезет. Тогда заслонку прислоним поглуше, и пускай ваша маруха моется всласть, парку поддает вокруг себя. Там, милый, такой парок бывает, что и банька позавидует. Случается, что любители даже задыхаются в пару, ей-богу, это значит опарыши. Это надо, от удовольствия помирают! Все равно что лежа на бабе помереть. — Дед запыхтел смешком, а за ним задрожала от общего хохота вся изба.
Банька была не очень вместительной. Поэтому в первую очередь пошли смывать грехи Дигаев, ротмистр Бреус и Ефим Брюхатов. Уж у выхода из избы Ефима Брюхатова перехватил дед Гришаня:
— Возьми кваску с собой, мужик. Всем подноси, никого не обноси: доброму для добра, худому для худа. Хотя если по откровенности, так откуда среди вас добрые? Моль одежду, ржа железо, а худое братство нравы тлит. Как, согласен со мной? Чудится мне все, малый, что когда ты в бандитские налеты не ходишь, так торговлишкой промышляешь, отгадал, нет?
— Тебя ведь, дед, еще есаул предупреждал, чтобы ты на грубость не нарывался, не грубил. Не банда у нас, разъясняю, а исследовательский отряд, совсем ты в тайге мохом оброс.
— Ну-ну, исследуйте, милок. А язык у тебя дерзкий, к старшим ты непочтительный, милок. А парку ты не боишься? Ну, к примеру, задохнуться в баньке? Нет? Да ты не бледней, не бледней, я ведь это к слову, как бы к примеру.
— Ты не дюже, дед, не дюже, — боясь оторвать глаза от Гришани, отступал Брюхатов.
Второй партией отправились париться сотник Земсков, прапорщик Магалиф и Савелий Чух, наконец-то оторвавшийся от своих лошадей. Уже в предбаннике, когда блаженный жар, выбивающийся из парной, охватил истомившиеся по теплу и наготе тела, они расслабились, только сейчас почувствовав, как устали за дни похода. Лениво переговариваясь, медленно раздевались, стаскивая нательные рубашки с пропревшими подмышками и кальсоны, которые тоже давно утеряли первозданный белый цвет от грязи и пота. Магалиф, равнодушно проскользнув к полку, прихватил тазик с кипятком, разбавил его ледяной водой из громадной кадушки, стоявшей у двери, и принялся быстро, как-то суетливо натираться куском коричневого мыла, пропахшего карболкой и еще каким-то казарменным запахом.
— Вы что делаете, прапорщик? — посетовал Земсков. — Первый парок хорошо принимать на сухое тело, тогда и поры скорее откроются, и тело задышит, всю усталость выбросит. Погодите, я сейчас немножко кваску на камни поддам.