Для них? Возможно. Для себя? И это не исключено. Да просто — жить по-человечески, по совести, во имя разума и счастья на Земле, жить, следуя Истории, Культуре, а не попусту болтаясь и мешая, будто камень, в жерновах прогресса! Ради этого… Не так уж мало… Чтоб вам всем пусто было, всем! — в сердцах подумал Питирим. А между тем пытливый Клярус продолжал допрос Яршаи.

— Всем известно, так что отпираться смысла нет: вы были — и не раз, — чирикал Клярус вдохновенно, — и не два — уличены в постыдной клевете на идеалы нашего движения. В различных проявлениях: словесно, письменно и даже в музыке своей! Что представляется особенно тлетворным и коварным… Да! Искусство ваше — аморально. От начала до конца. А уж об «актуальности» его я даже и не говорю.

— И правильно. Чего ж распространяться, когда нечего сказать?! — со смехом возразил Яршая. — Аморально — значит, вне устоев общества, я верно понимаю вас? Не выражает, стало быть, его заветных интересов?

Ну, а кто определял, дозировал такие интересы, кто выстраивал шкалу заветности? Вы явно что-то не учли… Вот — горькие плоды незнания!

Ведь всякое искусство — ангажировано, как привыкли выражаться. Но оно при этом и… ну, как бы поточней сказать? — вневременной субстрат Культуры. И оно фактически обязано любыми способами сохранять себя, чтобы в любой превратной ситуации иметь возможность выжить. Говоря иначе, будучи и вправду ангажированным по своей глубинной сути, в разных внешних проявлениях своих, по форме всякое искусство, хочешь или нет, должно быть максимально конформистским. В его вечном конформизме и таятся семена сиюминутной ангажированности. Лишь поэтому искусство и не умирает и понятно всем. Отрыв от формы для искусства равнозначен смерти. Ну, а что касается того, что моя музыка, по-вашему, неактуальна… Актуально только мертвое. Поскольку ни подправить, ни как-либо подогнать к текущим чаяниям общества его уже нельзя. Приходится самим подлаживаться, объявляя это мертвое вечно живым. Я говорю про навсегда от нас ушедшее, а не про мертвечину…

И поэтому вы очень удивляете меня. Вы, Клярус, требуете — так или иначе — одного: чтоб, если где-то там раздалось «блюм-м!», я моментально бы ответил «тю-тю-тю!», и все бы радостно вздыхали: «отозвался…» Ведь нелепо, вдумайтесь-ка сами! Актуальность в мелких частностях — не актуальна.

В этих частностях она и увязает, превращаясь либо в ничего не значащее зубоскальство, либо в нудное, убогое позерство псевдомногозначностью, а проще говоря — в поганенькую бурьку в маленьком стаканчике воды.

Естественно, расчет — на невзыскательное восприятие профанов. Но ведь в том-то все и дело, что их вкусы нестабильны, управляемы, поэтому доверия питать к ним — невозможно. Если хочешь быть забытым завтра — во всю глотку голоси о том, что названо важнейшим в данный миг, сегодня. Угождай нелепой философии текущего момента. И в особенности той, которая, помпезно возводя в культ нужды настоящего, печется якобы о будущем… Все это — недостойная возня. И лишь затрагивая общечеловеческое, как бы планетарное и, уж конечно, несиюминутное, такая актуальность обретает смысл — он становится понятен и потомкам и не требует ликбезных комментариев. Вот потому-то вечные вопросы жизни постоянно актуальны. Оттого-то и имеет ценность обращение к Культуре, а не к мертворожденным «блюм-блюм» и «тю-тю-тю», какими бы красивыми и важными они сейчас нам ни казались.

— Ишь ты, как! — капризно ввернул Клярус. — Вечные вопросы жизни захотелось ставить? И, небось, давать ответы? Разбежались!.. Ну, а как, положим, насчет смерти? Очень нынче злободневно! — гоготнул он.

— Это все равно вопросы жизни, — твердо произнес Яршая, игнорируя двусмысленность намека. — Потому и актуально настоящее искусство. Недостойно всякий раз размениваться по каким-то мелочам, усердно критикуя преходящие издержки времени и погруженный в него частный быт, и ограничиваться этим. Либо, когда нечего сказать, окутывать все флером мистики и делать вид, что ты умнее прочих… Все равно должна быть сверхзадача, даже если воплощаешь частное. Сказать: «Вожак людей и молодежи О’Макарий — педераст!» — конечно, можно и совсем нетрудно. Ну и что? Кто будет помнить О'Макария лет через тридцать? Да никто! А вот сказать: «Верхушка вожаков погрязла по уши в разврате и во лжи, поскольку это — свойство всяких вожаков, порядочные люди к власти не приходят», — тут уж, знаете, другое дело. Но и это будет только полуправдой, оставаясь голым заявлением. Нужны насыщенные краски, нужна плоть, необходимо это преподать как символ. Вот искусство здесь и будет актуальным в полном смысле. А иначе, получается, вся ваша смелость, ваша актуальность — это диалог, точнее, перебранка с никому почти не ведомым, конкретным О’Макарием, и только. И при чем же туг искусство?! Разве что в названии… Есть репортажи для информаториев, есть публицистика, в конце концов, — для тех же самых информационных складов. Вот они-то О’Макария пусть и запечатлевают в первозданной красоте, пусть даже обижают, если надо, — это их задача. Так сказать, на кошку — своя блошка… А для настоящего искусства актуальность этого масштаба — нулевая. Ведь Рабле не потому остался гением, что осмеял своих коллег-монахов и власть предержащих оппонентов, вовсе нет, а потому, что осмеял все ханжество, стяжательство, всю гниль эпохи, осмеял ее устои и мораль, которой сам, прошу заметить, следовал весьма неукоснительно. Бывали, безусловно, отклонения — а как без них! — но это уж его забота, он — творец, всего лишь человек, а судим мы — по творческим итогам… При таком подходе сам творец как частное лицо — уже не нужен совершенно, попросту мешает. Вот что важно.

— Вы о мертвых собирались говорить… О жизни ради мертвых, — все не унимался Клярус.

— Я как раз не собирался. Это вам чего-то в голову пришло. Но если уж так хочется… Никто не вечен, все мы смертны. Одинаково рождаемся, зато уж умираем все — по-разному. В зависимости от того, как жили. И задача настоящего искусства, я считаю, — дать почувствовать стоящим на пороге смерти, что их жизнь прошла не зря. Пускай они и не просились, не стучались в этот мир, но если все-таки явились и пробыли в нем какой-то промежуток времени, то достойны уходить не сожалея. Потому что жизнь их — тоже как искусство, скажем так… Порою очень странное, причудливое, но — искусство. А искусство вечно. И вот если эту мысль заронить в них, дать понять, что через бесконечное искусство жизнь их ни на миг не пресекается, распространяясь в прошлое и в будущее, сколько хватит сил вообразить, — тогда и впрямь искусство думает не только о живых, работает не только для живых, но и спасает души от небытия. Оно ведь и на тленное, телесное всегда глядит сквозь призму идеала. Разве что подобный идеал становится понятным много позже…

— Точно! Биксы не рождаются, как мы, а мрут зато — не хуже нашего, — с внезапной радостью поведан Клярус, будто сообщил приятнейшую новость, по которой все давно истосковались.

— Да откуда вам известно?! — широко раскрыл глаза Яршая. — Может быть, и не рождаются. Положим, так… Но чтобы умирали, как все люди!.. Нет надежных данных. Или появились дополнительные сведения?

— Н-ну, я слышал… — неопределенно отозвался Клярус, разводя руками. Видно было, что подобного, и в принципе вполне закономерного, вопроса он не ожидал, поэтому мгновенно заподозрил каверзу, способную Ударить по его престижу. Чтобы избежать возможного конфуза, Клярус спешно уцепился за начало разговора. — М-да, Рабле… м-да… интересно… — с вялым раздраженьем кхекнул он. — Ну и примерчики у вас! Рабле, х-м… Может быть, вы и меня, как О’Макария, сейчас позорить станете?! — воскликнул он, найдя удобный аргумент и сам же им изрядно уязвленный. — И других достойных вожаков народа? Не хотите? Всех подряд — чего уж там!.. А?

— Нет, — вздохнул Яршая, — и хотел бы — да не буду! Мелко, ни к чему… Обидно тратить силы, когда можно применить их и в куда как более значительных делах. Жизнь коротка, и просто неразумно…