* * *

Началось с того, что Пётр вызвал Цыклера в Москву по важным делам. Пришел срок возвращаться на место службы, но полковник не спешил. Сидя в своих роскошных палатах в Сокольниках, Цыклер упился изрядно вином и оттого получил в организме прилив отчаянной храбрости. Он толковал дружку своему, Соковнину:

— Лёш, приезжаю я в Таганрог, а меня казаки словно отца родного встречают. Сам разумеешь, казаки к вольностям привыкли, им царские принуждения — что ярмо бычье на выю. Сошёлся я с верхушкой ихней, они мне прямо рекут: дескать, кот этот глазастый, Петрушка проклятый, ударился в ересь, | немцам с пьяных глаз продался, волю нашу и веру християнскую губит, аспид хищный. Лёш, меня то казаки знают, каков я в деле, зело уважают. Так мне в глаза и режут: «Коли Петрушке голову б сшибить, так никого, окромя тебя, полковник, на троне видеть не желаем». И то, чем я хуже? Веру православную чту, разума у соседей не занимать, немцев поганых всех в костёр вместе с их малолетними выблядками швырнём. Сам боярин Милославский наказывал мне это, проклял он Петрушку.

Соковнин слушал с восторгом, весь вперед подался:

— Ах, тяжко ныне! Вот хорошо бы по твоим то, Вань, словам. Да как дело сделать?

— Э, Лёш, проще всего! Петрушка то и дело по Москве один шастает. Завелась у него в слободе у немцев одна блудня, по ночам к ней верхом скачет. Вот подкараулить его и...

— Долго ждать придётся, да в темноте перепутать с кем можно.

— Тогда другое: царь на все пожары любопытствует смотреть. Всё возле огня вертится. Сами подожгём чьи-нибудь палаты, поближе к селу Преображенскому, ну, в пять ножей ударим его, эту язву гнойную.

— И правильно, не уйдет, крыса поганая! — Соковнин разгладил дремучую свою бороду. — Пора, пора! Земля отеческая стонет от ереси, оттого, что преступили заповеди дедовы. Россия своей дорогой идёт, немудреной да набитой, с жизнью общинной, без немецких извивов. А этот пьяница так скривить нас хочет, чтоб к заграничному соблазну завести. А уж там всему русскому погибель неминучая.

— Верно, Лёш, речёшь! А души то, бедненькие, так те прямиком — в печь адову. Ей-Богу! Зарезать собаку, так народ весь радостно вздохнёт.

— Стрельцы, Вань, нас поддержат... Федьку Пушкина, моего зятя, надо взять, он хоть молод, да богобоязнен, его стрельцы уважают. Кого ещё? Ну, понятно, Елизарьева да Силина, эти — приятели наши, отставать им нельзя. Не позвать — так обидятся. Ну, и ещё троих-четверых, помельче чином: дом поджигать, ножи воткнуть.

И заключил разговор Цыклер:

— Спешить надо, а то в долгий отъезд царь собрался, двадцать третьего февраля из Москвы отбудет. В последнюю ночь все и устроим. Выпьем за успех.

Просветление

Заговорщики, как намечали, привлекли ещё нескольких человек.

И вот наступил день решительный. Встретились у Цыклера ещё засветло. Много ели, ещё больше пили: пиво, мёд, водка рекой текли.

Говорили друг другу речи льстивые.

Цыклер подбадривал товарищей: — Благодетели вы земли русской, ждет вас сияние присносущей славы и благодарность потомков, аж самых отдаленных! — Он поднял серебряный кубок. — За вас, силу богатырскую Димитрия Донского и Илии Муромца восприявших, мудростью государственной проникшихся, пьем до дна! Дабы пьяницу этого беспробудного, дьявола сущего, нынче же победиша и мучителей земли великой русской посрамиша.

Ларион Елизарьев под столом толкнул ногой Силина:

— Гришань, зри, у полковника ручки трясутся.

— Мнится мне, что он со страху уже в порты наложивши.

— Гришань, как бы нам от сего дела с честью отложиться, а?

— Сам о том мыслю...

Елизарьев поднялся, нарочито пошатываясь, промычал:

— Благодарю тебя, кормилец и благодетель, господин полковник! Утомился я, поеду домой, часик-другой вздремну, а потом прямиком к тебе...

Силин подхватил приятеля:

— Эко развезло тебя, Лариоша! Таки быть, отвезу...

Цыклер двумя перстами перекрестил их:

— Ну, не проспите, чтоб не позже одиннадцати быть у меня! Как на трон сяду, всех вас облагодетельствую. Ровно в полночь пожар небо озарит, мечи наши уязвят чудище страшное, врага великой России.

Едва оказавшись за воротами, друзья поскакали в Немецкую слободу, знали: там нынче Пётр Алексеевич гуляет.

* * *

И вот теперь, стоя на коленях перед царем, все чистосердечно рассказали. И закончили речи:

— Государь, мы в твоей воле, ты хозяин нашим головам. Отправь к Цыклеру солдат, и ты застанешь до половины двенадцатого всех злодеев на месте.

...Пётр, которому судьба послала золотой шанс, едва не сгубил себя.

Оплошность

Государь отправился в кабинет Лефорта, уселся за стол и торопливым, разгонистым почерком написал записку капитану Преображенского полка Лопухину:

«Господин капитан, ныне вскрылось дело страшное и преступное, а потому имею на тебя надежду и приказываю: не мешкая, ровно в одиннадцать часов окружи дом Ваньки Цыклера в Сокольниках, а кого найдешь в дому том, арестуй. Действуй врасплох, дабы злодеи не успели оказать сопротивления. Потребны сии скорпии ядовитые мне живые, дабы на розыске выявить имена всех заговорщиков. Питер.»

Государь, перепрыгивая через ступеньку, спустился в зал, огляделся, поманил своего любимца и денщика усатого весельчака и безоглядного храбреца капитана Преображенского полка Ивана Трубецкого:

— Господин капитан, держи сие важное послание, скачи к Лопухину, передай ему. А потом возвращайся и догуляй... — Порывисто обнял его, поцеловал. — Ванюшка, в твоих руках судьба России — на века.

Через несколько мгновений под окнами Лефортова дворца раздался стук копыт — тут Франц выложил брусчатку.

Теперь самое время сказать несколько слово о Петровых денщиках. Это вовсе не те несчастные и бесправные солдаты при офицере, появившиеся позже, которые чистили своему владыке сапоги, бегали в лавку за водкой и бывали беспричинно биты, когда попадались в минуту гнева.

При Петре в денщики набирались дворянские юноши, чаще всего незнатного происхождения. Но это были рослые, красивые и смышленые молодые люди. Число их порой простиралось до двух десятков. Дела им поручались разнообразные и часто первой важности. На денщиках лежали обязанности:

разведывать, доносить, производить следствие, нередко исполнять роль палача — по царскому велению нещадно исправлять провинившегося дубиной, и даже наблюдать за генерал-губернаторами. Такая разносторонняя деятельность требовала особых способностей и, разумеется, прежде всего — силы, ловкости, бойкости... Денщики выполняли и лакейскую службу при столе Государя, его выездах и тому подобное... Денщики были обыкновенно записаны и числились на службе в одном из полков гвардии, и по прошествии нескольких лет Государь возводил их в высокие чины, давал отличные места, поручал ведать государственными делами. Из них выходили генерал-прокуроры (Ягужинский), начальники войск, президенты коллегий, сенаторы, генерал-фельдмаршалы, камергеры, судьи в делах первой важности, правители областей...

Как важна была обязанность царских денщиков, можно судить из того, что Государь, посылая одного шпиона для разведания о каком-нибудь деле, для вящей верности посылал вслед за ним другого лазутчика из денщиков. Этот наблюдал за первым посланным. Эта система наблюдений при великом преобразователе России пустила глубокие корни.

Это отступление нам особенно любопытно, ибо с Петровскими денщиками нам ещё придётся встретиться.

* * *

Иван Трубецкой словно на крыльях слетал в Преображенское, вернулся, весело доложил:

— Государь, капитан Лопухин просил сказать вам, что приказ исполнит точно и вовремя будет, как вы указали.