Преобразователь был крут: пытки, слёзы, кровь, самооговоры, оговоры непричастных к делу — все это было.

Палачи выбивались из сил: кнуты мочалились, топоры иступились, застенки шатались, встряски и подъемы шли безостановочно, днем и ночью. Каждый боялся быть напрасно обвинённым.

...Чай стыл перед рассказчиком. Но он, одушевленный необыкновенным вниманием Императрицы и Дашковой, с увлечением продолжал:

— Орлов прознал об одном тайном сходбище, разведал о людях, на сходбище присутствовавших, и вечером, желая выслужиться, подал Государю донос. Государь положил донос в сюртучный карман, а тот завалился за подкладку.

Проснувшись на другое утро, Государь полез в сюртук: «Где донос? Нет его! Ах, меня раздевал Орлов Ванька, он и решил выкрасть свою же обстоятельную записку! Сыскать злодея и предоставить — срочно!»

Рассыпались гонцы по всей Москве, но найти не

умеют. Гнев Государя достиг высших пределов: «Бежал, изменник! По всем дорогам выслать гонцов, выловить аспида ядоточащего!»

Страх

Орлов тем временем, ничего не подозревая, всю ночь пользовался ласками одной замоскворецкой вдовы-купчихи. Едва он оказался на улице, его схватили, связали, привезли в Преображенский дворец и ввели к Государю. Тот, ни слова не говоря, повалил денщика и стал бить.

Орлов и впрямь был немудр. Он решил: «Прознал Государь-ревнивец про мои шашни с Гамильтон». Стал ноги Государю целовать, молить:

— Прости, Государь, всей душой люблю Марьюшку Гамильтон!

Удивился Государь:

— Давно ли амуры у вас? Рассказывай всю правду!

— Третий год!

— Стало быть, бывала она беременной?

— Бывала, милостивец, бывала!

— Понимаю, что и рожала? Где ваши дети воспитываются?

— Нигде, Государь, не воспитываются, потому как рожденные младенцы в утробе померли.

— Видал ли ты их, мёртвых?

— Никак нет, не видал, а знал сие от самой Гамильтон.

Любопытная догадка мелькнула в голове у прозорливого Государя: недавно при очистке места для нечистот был обнаружен новорожденный, завернутый в дворцовую салфетку. Пётр воскликнул:

— Это так исполняются мои указы: зазорных младенцев не отдаете в гошпитали, а словно крысы кровожадные, их, беспомощных, подданных моих уничтожаете? Ну да я вас! Гамильтон сюда приволоките, всю правду сластолюбица брюхатая доложит!

Поначалу Гамильтон во всем запиралась, выгораживая Орлова. Но денщик был призван к допросу и обличил ту, которой многажды клялся в любви:

— Чего юлишь? Сама со мной малакией блудной и поразному развлекалась, а теперь перед Государем-батюшкой крутишься?

Потащили в застенок красавицу, кнутом били — терпела. Стали веником каленым пытать, с третьего веника во всем повинилась — рассказала, что двух младенцев в чреве умертвила, а третьего, что у фонтана нашли, уже рожденного живота лишила. А того, что в нечистотах брошенный, так это не её, а кого-то другого. Но — благородно сердце любящей женщины! — Орлова продолжала всячески обелять. И все же ему почти год, не ведая дальнейшей своей судьбы, пробыть пришлось в застенке. Государь уж потом вспомнил о бывшем денщике и обратно на ту же должность принял.

— А что сталось с Гамильтон? Государь её простил, поди? — спросила слабым голосом Императрица, вытирая платочком слёзы жалости.

— Ваше Императорское Величество, так изволили многие современники сих событий думать. Дожидаясь смертного приговора, надеялась на милость и несчастная Гамильтон. Она решила, что её бывший любовник помнит те утехи, кои она ему в алькове дарила. До последнего мгновенья она ждала помилования.

Туманным утром четырнадцатого марта тысяча семьсот девятнадцатого года она оделась в белое бальное платье, с шелковыми темными лентами. Её отконвоировали на Троицкую площадь, возвели на эшафот. Тысячи людских глаз следили за ней со страхом и жалостью. Гамильтон давно и искренне раскаялась в своих преступлениях. Душа её теперь была чиста.

Пётр встретил её ласково, не ругал и не бранил, как это бывало с другими жертвами. Секретарь, обращаясь к толпе и шамкая черной дырой беззубого рта, выкрикивал:

— Девка Марья Гамильтон! Пётр Алексеевич, всея Великая и Малыя, и Белыя России Самодержец, указал на твои, Марья, вины, что ты жила блудно и была оттого брюхата трижды и двух ребятёнков из себя лекарством вытравила, а третьего родила, удавила и отбросила, в чем с розыском повинилась. За такое твоё душегубство надлежит тебя казнить смертью.

Затрепетала Гамильтон, упала на колени пред Государем:

— Хоть в монастырь на вечное покаяние, не лишайте токмо живота, Пётр Алексеевич, милостивец!

Государь со всяческой любезностью поднял с колен осужденную, долгим поцелуем приник к её устам, сказал печально:

— Без нарушения Божественных и государственных законов не могу, Марьюшка, спасти тебя от смерти. Итак, прими со смирением казнь. Бог простит тебя, помолись токмо с раскаянием и верою.

Гамильтон вновь опустилась на колени — теперь для молитв. Пётр тайком дал знак палачу. Сверкнул топор — голова, обагряя доски, со стуком покатилась по помосту.

«* * *

Штелин закончил рассказ. У женщин по щекам текли слёзы. Екатерина Великая осенила себя крестным знамением:

— Хвала Господу, смертную казнь я отменила... И, пусть эти головы закопают в землю. Они заслужили покой, да и на спирт расходоваться не разумно.

Дашкова поспешила добавить:

— Это вельми жуткая и трогательная история. Ежели Государыня не возражает, про вторую голову, находящуюся в сей банке, вы, Яков Яковлевич, поведаете нам как-нибудь в другой раз.

Эпилог

Почтенный академик пожалел чувства высоких дам и не рассказал того, что последовало после усекновения головы леди. Пётр взял голову в руки, осторожно, дабы не залить кровью дорогой кафтан немецкой работы, с чувством поцеловал мёртвые губы.

И тут же, словно ничего не произошло особенного, повернув голову к угрюмо молчавшей толпе, произнёс:

— Всякий здравый человек — и благородий, и подлого званья — должен любой случай использовать для своего научения, должен иметь понятие о своем организме. Чтобы вы могли удовлетворить сие любопытство, зрите сюда! Вот разверстая широкая трубка — это трахея, обаче говоря — горло для дыхания. Переднюю часть его составляют полукружные хрящевые кольца. Промеж себя они крепко соединены упругой перепонкой, которая составляет заднюю часть горла — вот тут, видите? A сие есть позвоночный канал, внутри коего, — вот, пальцем ковырнул я, — спинной мозг. А вот эти трубочки, откуда руда капает, — сонные боевые жилы. Фу, на сапог кровь попала! Офицер, вытри! А вот шейные мышцы, про которые объяснять нынче недосуг, как-нибудь в другой раз.

Государь поехал трапезовать. Очень захотелось вина принять.

Штелин о содержимом другой банки не рассказал: вскоре он серьёзно занедужил и в феврале следующего, 1769 года преставился.

Но мыто знаем, что в другой банке находилась голова казнённого за два месяца до смерти Петра красавца Виллима Монса. Об этой истории, где тугим клубком переплелись судьбы самого Петра и его ближних, вам ещё предстоит прочитать в нашей книге.

СТРЕЛЫ АМУРА

Елене, Екатерине и Ольге Лавровым

Над Петербургом тяжело занималось утро. К Троицкой площади — против Сената — тянулись любопытные до кровавых зрелищ.

На плахе лежал, отсвечивая широкой гранью, большой топор. Здесь же торчал вытесанный из толстого бревна кол с остро отточенной верхушкой. Поскрипывая новыми сапогами, по эшафоту прохаживался низкорослый и короткорукий человек с повязкой на нижней части лица — палач.