— И Данилевский прав. По Данилевскому, последняя европейская возрождающаяся культура — славянская.

— Шпенглер — осел!

— Шпенглер — гений!

— И Данилевский и Шпенглер повторяют зады Константина Леонтьева.

— Реакционные зады!

— Мудрое пророчество!

— К черту это пророчество. Все, что не по Марксу, то вздорно и реакционно… Консервативно!

— Дурачье! Консерватизм есть тоже своеобразная форма устойчивости только что завоеванного…

Споры были невозможны, их заменяла ругань. Толпа не расходилась, все были возбуждены до предела и ждали, что выступит кто-нибудь из профессоров. Стали искать глазами профессоров. Присутствовал только один Русинов. Он поднялся на трибуну, и разом все смолкли.

— Чтобы сказать что-нибудь свежее и вернее, надо приготовить себя к неприятностям, — сказал Русинов. Я, пожалуй, уж готов. Право на высокую мысль и на благородное чувство должно быть куплено ценою испытаний. Так вот, я думаю, что докладчик прав.

Аудитория оцепенела.

— Мир на земле — это утопия малодушных и слабых умом, а также уставших жить. Молодой всегда задорен и агрессивен. Старый вечно говорит о тишине и ищет только покоя. И поэтому вечная борьба противодействующих сил — универсальный закон истории. И свобода на земле никогда не будет одна и та же. Мы ничего не предвидим даже в ближайшем будущем. Человечество обречено на неизвестное будущее и на вечные надежды и разочарования, вызванные неожиданностями. Уже сейчас раздаются вопли: куда мы идем? Для чего нужно беспредельное движение вперед, огромные армии, истребительные машины, бездушная наука и безжалостная техника? Короче — несет ли благо прославленная и восхваленная цивилизация? И наряду с этим — обилие всяких учений, миражей. Когда нет настоящей жизни, то живут миражами. Да, мы накануне еще более грандиозных катаклизмов…

— Чем же вызвана такая неотвратимая мясорубка в мировом масштабе? Самими законами жизни, — продолжал профессор совершенно спокойно, но это спокойствие и доводило людей до судорог. — Народ размножается на земле, быстрее, чем увеличивается для него пропитание. В этом мире слишком много званых, но мало избранных. Проще сказать, слишком много родится тех, кто не может прокормить себя. Их удел — умирать. Путем ли войн, путем ли голода, посредством ли болезней, лишений или социальных катастроф. Но путь один — неизбежный и жестокий.

Гул разрастался, и вскоре речь профессора потонула в этом гуле. Он постоял на кафедре и сошел вниз. Тут же его окружили кольцом и забросали вопросами. Сенька протиснулся к нему и крикнул:

— Значит, профессор, виноваты сами умирающие от бедности, что родились без разрешения богатых и не вовремя?

Профессор глянул на бледное лицо Сеньки и пожал плечами… Он хотел Сеньку обойти, но тот перегородил ему дорогу между рядами стульев.

— Выходит, профессор, одни имеют право появляться на свет, а другие нет? Стало быть, всякая мать бедняка уже по тому одному преступница перед человечеством, что произвела на свет ребенка, которому не хватает пищи. Выходит, она лишена прав материнства по статусу английского попа?

Профессор тронул Сеньку за рукав и что-то сказал.

— Нет, вы погодите, вы дайте ответ, — настаивал Сенька.

— Вот тебе ответ! — услышал сзади себя Сенька.

И тут же Ландышева влепила ему пощечину.

И сам Сенька и окружающие на первых порах не поняли, что произошло. А когда поняли, было уже поздно. Ландышева спустилась по лестнице в нижний коридор и рассказывала всем с упоением, как она проучила Пахарева, оскорбившего любимого профессора.

— Я искала Вехина, — говорила она. — Но тут под руку подвернулся подголосок Вехина. И я на нем выместила свое презрение к этой деревенщине, заполнившей вузы.

Все были как в чаду, восклицали, суетились, расспрашивали, и никто ничего не понимал.

И только одно слово «пощечина» вольно гуляло по институту, передавалось из уст в уста.

Адамович закрыл собрание. Но народ не расходился, он волновался и пробовал осмыслить случившееся. Но смутно понятое порождает фантасмагории, обрастая невероятными домыслами. Молва носилась по городу, а там уже превратилась черт знает во что. Передавали о драке в зале, об истреблении профессуры, о войне «белого» и «красного» студенчества. Ландышева во мнении «аристократов» выросла до носительницы духа Шарлотты Корде.

— Идеологическая месть! — таков был приговор «плебса».

«Плебс» потребовал суда чести. Студком санкцировал это, и суд состоялся.

Местом суда чести избран был Нижегородский откос. И не только потому, что он был на редкость великолепен, и не только потому, что это было место студенческих сборищ, прогулок, споров, диспутов и митингов, но главным образом потому, что Откос мог свободно вместить любое количество народа, желающего присутствовать на суде.

Нижегородский откос — самое достопримечательное место в городе. Он спускается широкими террасами к самой реке. Верх Откоса от стены каменного кремля до Сенной площади покрывает густой, зеленый, как бархат, ковер травы. Две террасы обсажены вековыми дубами и липами. Внизу у берега — купы ярчайшей зелени. По реке идут пароходы, свистя и попыхивая дымом; длинные караваны барж, груженные низовыми товарами, стоят во всю длину фарватера. Между баржами снуют суетливые шлюпки с гуляющими парнями и нарядными девицами. Иной раз на реке раздаются звон тальянки и трель балалаечная. На противоположном берегу реки среди буйных садов выделяются деревянные крыши большого села Бор с позолоченными луковками церквей, которые, особенно в ясные дни, так и сверкают, так и сияют на солнце. Далее Бора видна линия еловых раменей, она синеет и в дымке незаметно сливается с небом, а там, далеко-далеко, доходит вплоть до Урала дремучая тайга, начинаясь густо на светлом Керженце и неспокойной Ветлуге.

Слева отгораживает Откос от города стена древнего кремля, спускающегося уступами к Волге. Справа Откос обрывается огромным оврагом, за которым в купах деревьев сияет куполами белых церквей древний Печерский монастырь, где инок Лаврентий переписывал знаменитую сводную летопись, носящую его имя. Эта восточная окраина Нижнего Новгорода в просторечье зовется Печеры за сходство с Киево-Печерской лаврой.

Трудно сказать, с какого места Откос более пригож: сверху или снизу. Снизу, с Волги, Откос представляется чрезвычайно высоким, упирающимся в небо. У подножия его — массив парка, выше по Откосу еле приметными ниточками тянутся деревянные лестницы по зеленой мураве. На самом Откосе, отгороженном от ската узорной решеткой, высятся здания одно лучше другого: художественный музей, бывшие — дом купцов Рукавишниковых, институт благородных девиц и т. д. Этим архитектурным ансамблем как бы открывается город. По Откосу нет проезда ни извозчикам, ни машинам. По нему бродят только неторопливые пешеходы, дамы с зонтиками, рыбаки, спешащие к лестницам, чтобы поспеть на рыбалку, рассыльные, фланеры, зеваки, засунув руки в карманы, сдвинув на затылок кепи. В праздничные дни Откос весь запружен нарядной толпой, глазеющей на Волгу, гуляющей, веселящейся, двигающейся туда и сюда.

Откос — самое красивое место на всей Волге, и кто его не видел, не видел главной волжской достопримечательности.

Судейская коллегия избрала это место, стало быть, не зря. Под кроной могучих дубов за столом восседали сами судьи, одаль от них прокурор и защитник, присяжные сзади судей. А на самой поляне как попало расселись студенты: на траве, на пнях, даже на здоровых сучьях дубов.

Ландышева пришла на суд изящно одетая. Платье сидело на ней артистически и было с глубоким вырезом на груди, что тогда казалось «плебсу» крайне предосудительным. Золотые браслеты и колье, украшавшие руки и шею, — это тоже был явный вызов «плебсу».

— Бушменка! — зашептали в лагере «плебса», когда разглядели на ней серьги; серьги приравнивались к татуировке.

А она гордо и смело оглядывалась кругом, гордо вздымала свою высокую грудь, на которой сияла белоснежная, из драгоценного камня лилия — символ девственной чистоты и непорочности.